– Суд над неприятным закончен? – спросила Мэллит, убивая тяжелую тишину.
– Закончен. – Какой глухой и гневный голос, словно ропот горного потока. – Эта тварь вывернулась! Вот уж у кого ни стыда, ни разума, ни чести, одна дерзость! А кое-кто у мерзавца на поводу идет, даже твой Иноходец…
– Блистательный Робер верен не ничтожной, а своему повелителю. – Мэллит положила подбородок на колени первородного и замерла. Так они сидели в про́клятом луной Агарисе и в замке, который нужно называть родным, сидели и говорили о старых тайнах, грядущем величии и любви. Зачем тем, кто любит, дворцы и цен-ности, довольно золотых роз на полу… Только названный Альдо не волен в своих желаниях, и путь его – путь величия и славы.
– Робер за меня умрет, не задумается. – Твердая ладонь коснулась волос девушки, скользнула по шее и замерла, вцепившись в плечо. – И за Матильду тоже, но Иноходец глуп, как и положено коню, вот его и запутали. Ну и Повелители мне достались, но до Ворона я доберусь! Смеялся над гальтарским – поплачет над варитским! Пусть полюбуется, как марагонское отродье усядется на кол, а когда хомяк сдохнет, займет освободившийся… трон. По воле колченогого Эрнани и великого Франциска! И по нашей воле! Я сказал, а ты слышала, Мэллит… Так и будет, слышишь, куничка?! Так и будет!
– Первородный сказал, а ничтожная слышит, – пролепетала Мэллит. – Первородный повергнет своих врагов в прах.
– Повергну, – свел брови любимый. – Ты – умница, куда умней этих… Проклятье, ну почему у тебя нет вина?!
– У ничтожной… У меня нет ничего, – прошептала девушка, – все приносят слуги…
– Нет бы догадаться, что внучке Матильды касера всегда пригодится, – захохотал Альдо, рывком поднимая гоганни с ковра. – Сейчас мы… Знаешь, что мы сделаем?
– Первородный…
– Альдо! Для тебя я – Альдо, раздери тебя кошки! Ты – не гоганни, ты – приемыш Матильды! Неужели трудно запомнить раз и навсегда?! И брось это свое дурацкое… Даже не знаю, как назвать… Тоже мне «ничтожная!» Ты – красотка, ты – умница, ты мне нравишься, ну так живи без вывертов.
– Я буду, – выдохнула враз опьяневшая Мэллит. – Я не гоганни, я сделаю все… Все по воле любимого…
– Так-то лучше, и не вздумай плакать. Не терплю слезливых женщин, они носом шмыгают. – Губы первородного были близкими и горячими, они пахли можжевельником и чем-то непонятным.
– Говоришь, любишь? – шептали они. – Любишь?
– Жизнь ничтожной, – выдохнула Мэллит, запрокидывая голову, – прах под ногами первородного…
– Под ногами? – Цветы и птицы на потолке стали ближе и закружились, пол ушел из-под ног, качнулись и замигали свечи. – А вот и не угадала… Хорошо, что ты тощая… Сейчас хорошо, скоро будет плохо.
– Альдо, – выдавила из себя девушка, – кузен Альдо…
Глупое тело дрожало, не понимая, что происходит, любимый громко дышал. Мэллит замерла, боясь шевельнуться и спугнуть свершавшееся. Альдо подмигнул девушке, шагнул к столу, пошатнулся, ударился о край, одна из свечей выпала из шандала и погасла. Как звезда.
– Свеча упала, – пробормотала Мэллит и оказалась на розовой скатерти.
– Глупости, – шепнул любимый и отбросил шпагу. – Она просто погасла… Не бойся! Ты ведь не станешь бояться?
– Клянусь родившей меня. – Руки сами по себе вцепились в рытый бархат, что-то глухо застучало. Яблоки… Это посыпались на ковер яблоки… Мэллит сама не поняла, что вырывается, но ее прижали к столешнице.
– Успокойся, – велел первородный, – все хорошо…
– Мое сердце спокойно, – солгала Мэллит, узнавая и не узнавая любимого. Первородный был прекрасен, как сын Кабиохов, сошедший к избранным, его глаза сияли, а грудь вздымалась. И ничто не могло сломить волю его и встать на пути его.
– Куничка!.. Моя куничка!..
Рывок – и склоненное лицо стало ближе, в спину впилось что-то жесткое… Край стола… Ноги соскользнули в пустоту, но Мэллит не упала, ей не позволили упасть.
– Тихо! Лежи тихо!..
– Альдо…
Треск раздираемого атласа, холод, жар, боль и кивающая тень на потолке – огромная, черная, гривастая… Тень нависает над ними, мерно качается, и вместе с ней растет и качается боль, она тяжела, как жернов, и горяча, как печь.
– Куничка, – приоткрытый рот, раздувающиеся ноздри, слипшиеся волосы… Неужели это любимый? Неужели это высочайшее счастье и тайна тайн?! – Молодец, малышка, – выдыхает незнакомый. – Умница… Ты…
– Ты?! – Это она кричит или рвущаяся в окно луна. – Ты?!
Черная тень замирает, тает в мутно-зеленых волнах, сквозь которые проступает другое лицо – спокойное, гладкое, мертвое. Откуда оно?!
– Ты… – шепчут белые губы. – Ты…
– Ты… – У камина встает кто-то в плаще и шляпе, руки скрещены на груди, лица не видно. – Ты…
– Ты… – Лунные волны накатывают на серый берег, растут, несут на плечах бледных и спящих. Их много, очень много.
– Ты… – Бескровные пальцы тянутся вперед, по зеленоватой коже ползут медленные капли. – Ты…
– Что ты кричишь? – Нет луны, нет страшного лица, нет незнакомца у камина, есть боль и любимый. – Так всегда бывает, когда первый раз. Потом привыкнешь…
– Первородный!.. – Надо утереть глаза, но пальцы не разжимаются, а слезы текут и текут. Сами.
– Да оставь ты своих первородных! Ты сама хотела, а теперь хныкать поздно…
– Яблоки рассыпались…
– Ну и кошки с ними! Хочешь, чтоб я ушел, так и скажи! Мне вранья не нужно.
Как сказать любимому, что ей пригрезился лунный мертвец, что у камина стоит чужой и гневный, что сама она тонет в боли и ужасе? Первородному хватит его тревог и его войны. Мэллит улыбнулась:
– Ничтожная забыла себя… от великой радости…
– Вот ведь! – Губы любимого, живые и красные, трогает улыбка. – Не ожидал… Хотя тихие, они все такие… Мы еще с тобой порадуемся, куничка… Ну, иди ко мне… Вот и умница.
– Кузен Альдо, – выдохнула Мэллит, закрывая глаза, чтоб не видеть напряженного, чужого лица, – мой кузен Альдо…
3
– Сударыня, – сообщил Ларак, – сегодня удивительная луна.
– И удивительные собаки, – откликнулась Луиза. – Их что, покормить забыли?
– Их кормили, – задумчиво пробормотал Эйвон. – Их каждый вечер кормят… Сударыня, я умоляю вас о милости!
– О какой? – Госпожа Арамона перекатилась на живот и улыбнулась любовнику. Лет двадцать назад и без бородки Эйвон был весьма недурен, да и сейчас с кровати не свалишься, и потом, он любит. Не во сне, на самом деле.
– Луиза, – голос графа дрогнул, – я умоляю вас спуститься со мной в церковь. Я перед алтарем Создателя поклянусь вам в верности.
– А почему не на скале Окделлов? – сладким голосом осведомилась капитанша. – Перед памятью прикованных предков?
