— Рядом с этим камнем я чувствую себя совсем маленькой. — Это даже не вранье, гаже этих замшелых каменных морд только маменькины, деревянные. — Мне страшно!
— Как тонко вы чувствуете, — восхитился Ларак. — Поверьте, это дано немногим.
— Вы слишком добры. — Нос у нее, без сомнения, красный, но влюбленным рыцарям красные носы не страшны. — Но неужели вас не пугают эти звери?
— Мы часто бывали здесь с Эгмонтом, — завел свою песню Эйвон, и Луизе захотелось его стукнуть. Капитанша уже не могла слушать про придурка, превратившего Надор в смесь склепа с сараем, а здешние обитатели всё долдонили и долдонили, как покойный гулял, спал, ел… Странно, что им с Селиной до сих пор не показали ночную вазу, осененную великим страдальцем.
— Сударь… — Отвалятся пальцы или нет? — Эгмонт Окделл мертв, но вы живы, так возблагодарите за это Создателя.
— Я понимаю. — Эйвон вздохнул, как уставшая лошадь, — я слишком часто вспоминаю Эгмонта, но его жизнь придавала смысл и моему существованию. Мир несправедлив, великие погибают, а ничтожества продолжают влачить тяготы бытия. Их удел — оплакивать невосполнимую потерю.
Если б невосполнимую! Красотун Альдо на пару с сынком проклятущего Эгмонта восполнили так, что выходцам тошно.
— Скажите, граф, — еще немного, и она удерет, а Ларак пусть ловит вчерашний день сколько душе угодно, — вам не надоело быть родичем Эгмонта?
— Я знаю, что недостоин его, — испугался граф, — я… Я говорю об Эгмонте не потому, что хочу подняться в ваших глазах.
Закатные кошки, чтоб подняться в ее глазах, нужно скакать за помощью к Савиньяку, а не ныть о незадачливом заговорщике. Жаль, нельзя заткнуть дурня своими покойниками: Ларак про Эгмонта, она про мужа-выходца. Вот разговор бы был!
— Я вижу в вас графа Эйвона, — решила проявить милосердие капитанша, — но я слышала от слуг, что здесь встречаются призраки.
— О да, — воспрянул Ларак, — я своими глазами видел тут людей с мечами. Это был самый несчастный день в моей жизни!..
И надо ж было ей совать палку именно в это дупло, теперь придется слушать, но призраки — это последнее, на что ее хватит. После призраков — в трактир! К горячему вину, мягкому хлебу и мясу, сочному, с хрустящей корочкой, на подушке из жареных овощей…
— Сударь, — не подхлестнешь, до вечера не начнет, — когда это было?
— Восемь лет назад, — с готовностью начал Ларак. — Эгмонт повел войска на соединение с Эпинэ. Мои родичи, друзья ушли сражаться за свободу, а я остался в Надоре. Госпожа Арамона, я никому об этом не рассказывал. Никому!
— Даже вдовствующей кузине? — подняла голову обитавшая в Луизе гадюка. — Неужели вы так скрытны?
— Никому, — простодушно подтвердил Эйвон, — но вам я расскажу все. Я был болен, но тревога и сознание собственной никчемности были страшнее болезни. Я не находил покоя, и ноги сами принесли меня сюда, на любимую скалу Эгмонта.
Небо покрылось тучами, вставал туман, было тяжело дышать. Я устал и присел на один из валунов, потом встал, чтобы идти дальше, и вдруг увидел человека. Он стоял на такой же высоте, что и я, и смотрел мне в лицо.
Незнакомец был в цветах Дома Скал, и я решил, что это гонец, поднявшийся за мной, но не желающий прерывать мои размышления. Я его окликнул, он не ответил, тогда я пошел к нему; он тоже двинулся мне навстречу, повторяя мои шаги, движения, жесты…
Когда между нами осталось нескольких шагов, я узнал в нем самого себя. Признаюсь, я испугался, но постарался этого не показать. Я протянул к своему двойнику руку, он сделал то же, я закричал, и эхо четырежды повторило мой крик. Меня охватил ужас, не понимая, что делаю, я выхватил шпагу. Призрак тоже обнажил клинок, и тут я увидел, что это не я, а Эгмонт. Он смотрел на меня, я на него… Не помню, сколько это длилось, потом мне в глаза ударил солнечный луч, показавшийся алым. На мгновенье я ослеп, а когда снова смог видеть, призрак исчез.
Голова у меня кружилась, я с трудом спустился со скалы, добрался до замка и потерял сознание прямо во дворе. На шестую ночь пришло известие о гибели Эгмонта. Он погиб в ту самую минуту, когда я его увидел. Он погиб, а я…
— А вы, к счастью, живы, — перебила Луиза, — и хватит об этом.
Стало тихо, Эйвон пережевывал давнишний бред, а ноги, окончательно замерзнув, готовились отвалиться. Добродетельная вдова без ног — это безобразие, и Луиза, наплевав на приличия, повлекла молчащего спутника вдоль скачущего ручья. Шагов через десять стало легче, и дама подняла лицо к кавалеру. Кавалер страдал то ли от несварения желудка, то ли от горьких воспоминаний, то ли от любви. Ну и пусть: хватит загонять петуха в курятник, пусть сам дорожку ищет.
Камень с мордами остался позади, и на том спасибо, плеск воды напоминал о ручейке в Кошоне. Весной Герард мастерил из щепок лодочки и водил малышню их пускать, а они с Селиной собирали примулы и гиацинты…
Сказал бы кто капитанше, что она станет бояться не только за детей и кэналлийца, но и за Катарину, а ведь боится! И за, с позволения сказать, жениха Айрис боится, и даже за дуру Мэтьюс с ее брюхатой дочкой, а вот Раканыша госпожа Арамона задушила бы своими руками. Жаль, руки коротковаты, только и остается, что кудахтать над девицами да искать дорожку к Савиньяку.
Над головой что-то захлопало: на щербатый валун плюхнулась ворона, выругалась и тут же сорвалась прочь.
— Весной здесь растут анемоны, — нашелся наконец Эйвон, — а ниже, вдоль ручья, распускаются незабудки.
Слава святой Октавии, о цветочках, а не о покойниках!
— В Рафиано, где я провела детские годы, — поддержала разговор Луиза, — растет трутный гриб. На пнях. А на полях — бобы. Кормовые. И еще спаржа. Ее едят.
— Это прекрасно, — не очень уверенно одобрил спаржу Эйвон и вернулся к местным прелестям. — Скальный ручей впадает в Надорское озеро. Сейчас оно замерзло, но летом его берега покрыты…
— Фиалками? — с готовность подсказала Луиза. — Ландышами? Колокольчиками? Ромашками?
— Ромашками, — признался Ларак. — А у воды расцветают ирисы… Сударыня, вы прекрасны… Я люблю вас, нет, не люблю, я вас боготворю!
3
Ну вот он и пробил, великий миг! Прекрасная Луиза в алом плаще возвышается над фамильным ручьем, а перед ней преклонил колени самый настоящий граф. Теперь никуда не денешься, придется скреплять. Поцелуем.
— Эйвон, — произнесла Луиза, кусая губы, а непрошеный то ли смех, то ли плач выгрызался наружу амбарной крысой, — не говорите так.
— Я знаю, что недостоин вас. — Дядя великого Эгмонта шумно вздохнул. — Я не могу ничего предложить в обмен на зажженный вами свет, озаривший мою убогую жизнь.
Тут не возразить: жизнь в Надоре и впрямь убогая, озаришь и не заметишь.
— Встаньте, сударь, — потребовала Луиза, переминаясь с ноги на ногу. Дернуло же ее не замотать лапы, хотя в меховых сапогах по скалам не попрыгаешь. Решено, когда в нее влюбится маркиз, пусть объясняется или летом, или у камина.
