– Те, кто ранен тяжело, останутся ждать, остальные догонят колонну. Вы можете выбирать.
– Я иду!
Хороший признак. К концу войны Крапу станет полковником. Если научится подчиняться и уцелеет.
– Останетесь со мной. Что-то еще?
– Я спрашивал об убитых.
– Погибшие за святое дело будут спасены.
– Но, может быть, лейтенант Шетэ…
Лейтенант Лабри тоже спорил с полковником Танти, потом понял. Поймет и граф или так и останется другом короля в шитых перчатках.
– Господин полковник! – На щеке Клеро красовалась ссадина, и он не говорил, а хрипел. – Проход расчищен, но проезжать нужно по одному.
– Хорошо.
Вот теперь уже точно все. Ждать нечего, нужно трогаться, оставив малыша Роже на дороге. Хоронить некогда, нести с собой мертвых… всех мертвых – невозможно. Бедная Берта, в один год потерять мужа и сына, а граф дожидается ответа. Настырности ему не занимать, Гийом тоже был настырным.
– Господин Крапу, павшие во славу Господа в Его глазах равны. Да будут они равны и в бренном мире. Потрудитесь передать приказ сигнальщику. «К выступлению!»
3
Это был чужой язык, звонкий и непонятный. Не лоасская каша и не тяжелый говор Миттельрайха. Кто-то раздраженно и хрипло приказывал, кто-то, задыхаясь, отвечал. Разглядеть говоривших Хайме не мог – глаза заливала кровь. Юноша понимал, что его куда-то тащат. Так было нужно, ведь сам он идти не мог. Наверное, он упал с коня… Точно! Пикаро провалился в трещину и сломал ногу, а он разбился, и его подобрали хитано. Это они его несут и говорят на своем языке, которого сам дьявол не разберет…
Вновь что-то приказал старший. Хайме его знал, но имени было не вспомнить. Вокруг что-то шуршало и трещало, наверное, осыпались камешки, дыханье хитано становилось чаще и громче, потом один споткнулся и едва не упал, по боку наискось словно хлестанули раскаленной цепью, и все исчезло, даже боль.
Из темной ямы Хайме вызволил отдаленный зов трубы. Голова гудела, глаза не открывались, но главное он вспомнил. С Пикаро упал молодой де Гуальдо, а его ранили. Был бой с «белолобыми», они прорывались к вершине…
– Где Карлос? – выкрикнул Хайме. – И сеньор Лихана?
– Их нет. – Кто бы его ни тащил, он говорит по-онсийски. – Молчи.
Их нет. Нет в живых или нет здесь? Хайме пытался сосредоточиться, но ничего не получалось. Мешанина из лиц, звона, бликов и боли кружилась каруселью, дразня и ускользая. Вежливо улыбался дон Луис, заряжал пистолет Альфорка, малиновым огоньком горел шиповник, что-то приказывал Карлос, и сужали круги черные птицы…
– Все. Они не гонятся. Положи его и сотри кровь, а то засохнет.
– Воды бы!..
– В седельных сумках будет.
– До них еще идти и идти.
– Здесь вино с водой.
Что-то касается лба, щеки, глаз. Боли нет, значит, рана не в лицо. Глаза открываются, но вокруг туман. Ничего не разобрать.
– Где мы?
– На холме. – Из тумана вырастает хмурое лицо. Светлые волосы, светлые глаза, на лбу капельки пота. – Бесноватые отстали…
Фарабундо… Этого горца зовут Фарабундо, и он даже не ранен.
– Фарабундо, кто здесь?
– Мы, кто живы…
– А остальные?
– На все Божья воля. Глядишь, и отыщутся.
Пожилой охотник с рассеченной бровью, круглолицый хитано, почти ровесник, в залитой кровью рубахе, Фарабундо, его приятель и огромный Мигелито. Дальше не разглядеть.
– Сеньор Карлос погиб, – отчетливо произносит вожак, – сеньор Лихана тоже. Лучше знать, чем надеяться.
Это правда. Наверное… Карлос умер, Инья стала вдовой, а труба вновь приказывает и зовет. Чужая труба – в Онсии другие сигналы. Хитано поднимается во весь рост, смотрит вдаль, приложив к глазам руку. Фарабундо встает рядом, у его ног что-то темнеет… Мертвый коршун. Неужели они умирают в небе?
– Двинулись, будь они прокляты, – шепчет горец, – по одному. А мы здесь!
– Что там? – Он не потеряет сознание, прежде чем поймет, что творится внизу. Не потеряет! – Во имя Пречистой, что на дороге?
– Бесноватые пошли дальше. – Черная птица у черных сапог, красные пятна на блестящих перьях. Это еще правда или уже бред? – Бросили своих мертвых и идут убивать…
Часть вторая
Папский голубь
Доньидо
1587 год
Глава 1
1
Прохлада после раскаленных улиц и тишина, благословенная тишина, озерными водами смывающая головную боль. Есть вещи, с которыми можно жить, но привыкнуть к ним невозможно. Человек силен, он заставляет тело работать, и человек слаб, так как не может не слышать боль.
– Как ты себя чувствуешь?
Лучше, чем могло быть, и хуже, чем скоро будет, но зачем это знать другим и тем более Инье?
– Все в порядке, не беспокойся.
– Я не беспокоюсь, – словно бы извинилась Инес, – разве только чуть-чуть. Хайме, ты так редко приходишь…
В этом доме на площади Аурелио он по-прежнему Хайме. Это единственное место в мире, где звучит голос прошлого. Тут живет сестра и до недавнего времени жил племянник. Карлос-младший мечтал пойти по следам отца, и Инес его отпустила. Решила, что погибший муж хотел бы именно этого. Теперь племянник в Сальса, а Инес улыбается.
– У тебя есть время?
Есть улыбки-плачи, только не всякий их разгадает. О чем думает вдова одинокими ночами? Инья могла бы жить с родителями или в Ригаско, но затворилась в столичном особняке. Этого Хайме не понимал. Замуж Инья не собиралась, дворцовых интриг не любила, бывая в Олье лишь по обязанности, и все равно оставалась, словно кого-то ждала.
– Для тебя время у меня есть всегда! – Хайме, он же брат Хуан, привычно покосился на устроившегося на подоконнике белого голубя. Тот напыжился, словно при виде голубки, и заурчал. – Видишь, Коломбо подтверждает.
– Вижу. – Инья казалась немного виноватой. – Приехала малышка де Хенилья. Она просит ее принять. Ты ее помнишь?
– Видел на свадьбе и после пару раз.
Кукла в тяжелом платье. Точеное личико, пустые глаза, бархат, кружево и драгоценности, драгоценности, драгоценности… Маркиз де Хенилья не поскупился, он вообще не жалел для молодой жены ничего. И для солдат тоже.
– Ты вроде бы ездила с ней в Муэну? – Инес знает, что брат недолюбливает гостей, вот и волнуется. Зря, вдову Гонсало он как-нибудь переживет, особенно если та будет молчать.
