– У него в подземке всегда кружится
голова, – напомнила незлобивая Томочка.
Я хорошо знаю: мою лучшую подругу отливали в
той же форме, что и мать Терезу, но почему-то сейчас ее интеллигентность и
нескандальность стали меня злить.
– А я в метро кашляю, – сообщила
я, – на то Олег и сильный пол, чтобы уступать слабому. Коли Куприну
нехорошо под землей, пусть возьмет бомбиста.
– Мне просто не хочется, чтобы утром
разгорелся скандал, – тихо сказала Томуся.
Я улыбнулась:
– Не волнуйся, все будет хорошо.
Утром я умчалась из дома полседьмого. Путь
предстоял не ближний, и потом, я не люблю носиться по шоссе, словно угорелая, а
до Звенигорода мне добираться долго. Не испытывая никаких угрызений совести, я
схватила ключи от своей тачки. Олег еще спит. Он не увидит, как жена села в
машину, а когда поймет, что ему предстоит воспользоваться общественным
транспортом, я окажусь уже далеко, скандал Олегу устраивать будет некому.
В Гопакове я очутилась около десяти,
высунулась из окошка и спросила у тетки, торговавшей газетами:
– Где тут у вас дом престарелых?
– Ехай по главной улице, –
миролюбиво отозвалась баба, – до конца, от водокачки налево, и увидишь три
дома, тама дурка, уроды и старики, просекла?
Я кивнула, конечно, понятно. На одном пятачке
стоят психиатрическая лечебница, психоневрологический интернат и дом
престарелых.
Ехать пришлось пять минут. Гопаково кончилось,
на окраине высилась здоровенная круглая башня из темно-красного кирпича, левее,
среди деревьев, ярко выделялись три здания, выкрашенные когда-то в невероятные
цвета: сочно-бирюзовый, ядовито-розовый и лимонно-желтый. Краска облупилась,
оконные рамы были разномастными, крыши, похоже, не перекрывались заново со
времен царя Гороха, а латались, словно лоскутное одеяло.
Нужное мне здание оказалось самым крайним, выкрашенным
в цвет взбесившейся канарейки. Я с трудом открыла огромную деревянную дверь,
вошла в пустой, чисто вымытый холл и почувствовала, как сжалось сердце.
Господи, сделай так, чтобы мне никогда не пришлось доживать век в подобном
месте! Хотя тут довольно аккуратно, пол покрыт красно-белой плиткой, стены
выкрашены темно-синей краской, лестница с широкими серыми ступенями покрыта
вытертой ковровой дорожкой. Отчего же меня охватила тоска? Может, из-за запаха?
В здании витал аромат хлорки, переваренной капусты и дешевой пудры. На секунду
мне показалось, что это особые духи под названием «Нищета», а может, «Горе»…
– Вы к кому? – спросил тоненький
голосок.
Я повернула голову и увидела старушку в
темно-синем халате. Опершись на швабру, она глядела на меня блеклыми глазами.
– Мне нужна Марфа Ефимова.
– А вы ей кто? – бдительно
поинтересовалась уборщица. – Родня? Внутрь только своих пускают.
– В общем, да, – быстро ответила я,
думая, что сейчас бабуся разрешит мне пройти.
Но она вдруг строго сказала:
– Постой-ка тута, на тряпке. Пойду узнаю.
Не ходи по вестибюлю, я помыла его.
Я покорно умостилась на куске застиранной
мешковины и застыла в ожидании. Кряхтя и охая, старушонка пошла по лестнице
вверх и исчезла. Время тянулось как резиновое, в здании стояла ужасающая,
прямо-таки гробовая тишина, у меня заломило спину.
– Эй, – донеслось сверху.
Я задрала голову и увидела бабусю,
перегнувшуюся через перила на втором этаже.
– Ты ей невестка? – спросила
старушка и, не дожидаясь моего ответа, продолжила: – Марфа не хочет тебя
видеть.
– Но…
– Уходи подобру-поздорову, –
пригрозила уборщица, – я санитарок позову, мало не покажется.
– Я не невестка Ефимовой.
– А кто?
– Родня с другой стороны.
– С какой? – не успокаивалась
бабка. – Говори живо, мне некогда лясы точить, полкорпуса не мыто.
– Скажите Марфе, меня прислала Вера
Попова, – вырвалось у меня.
– Погоди, – ответила уборщица и
исчезла.
Я снова затосковала на тряпке.
– Эй, топай сюда, – донеслось
сверху, – ноги вытри, пошмурыгай получше.
Обрадовавшись, я поелозила ступнями по рядну,
в которое превратилась от долгого использования тряпка, и понеслась по
ступенькам.
– Здорова ты бегать, –
констатировала старуха, – меня чуть не сшибла. Вона, дуй по коридору,
ейная последняя комната. Вот молодежь, ну и…
Не слушая старухины причитания, я побежала
вперед мимо совершенно одинаковых, высоких, когда-то белых, а теперь ободранных
дверей. Нужная створка оказалась слегка приоткрытой, я толкнула ее ногой и
влетела в маленькую, едва ли пятиметровую комнату, обставленную с простотой,
которая понравилась бы самому придирчивому спартанцу: железная кровать,
выкрашенная белой краской, тумбочка и один стул, притулившийся у окна.
Занавески тут были сшиты из кусков простыней, а кровать застелена синим,
вылинявшим одеялом. Полная старуха, одетая в ситцевый халат, лежала на койке.
– Это ты мне привет от Веры Поповой
принесла? – неожиданно молодым голосом спросила она.
Я кивнула.
– Остается только поинтересоваться, на
каком транспорте ты прибыла из ада, – хмыкнула Марфа и села.
В ту же минуту на пенсионерку накатил кашель.
Я поискала глазами стакан и бутылку с водой и не нашла ни того, ни другого, на
тумбочке было пусто.
– Не бойся, – прохрипела
Марфа, – это не зараза. Сердечный кашель.
– Такой бывает? – удивилась я.
Врач кивнула.
– Лучше тебе не знать, что еще с
человеком приключиться может. Так кто ты? Зачем пожаловала? С какой стати
Веру-покойницу припомнила? Говори! Вон на стул садись и излагай.
Я покорно устроилась на неудобном жестком
сиденье, открыла рот, но тут Марфа предостерегающе произнесла:
– Лучше тебе не врать! Я моментально ложь
чувствую. Пойму, что обманываешь, и санитарок позову. Я им приплачиваю, они за
меня горой встанут, выкинут тебя вон, и чихнуть не успеешь, ясно?
Отчего-то мне сразу стало понятно: Марфа не собирается
пугать незнакомую посетительницу.
