— Ш-ш, давай потише! — Но он все равно похохотал, записал слово и дополнил очередным рисунком.
* * * ТИПИЧНАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ ГАНСА ХУБЕРМАНА * * *
— Папа, — зашептала Лизель. — У меня нет глаз!
Ганс потрепал девочку по волосам. Она попалась на его удочку.
— С такой улыбкой, — сказал он, — тебе глаза и не нужны. — Обнял ее, потом снова посмотрел на картинку — и лицо у него было из теплого серебра. — Теперь Т.
Когда алфавит прошли и изучили с десяток раз, Папа потянулся и сказал.
— Хватит на сегодня?
— Еще несколько слов?
Но Папа был тверд:
— Хватит. Когда проснешься, я поиграю тебе на аккордеоне.
— Спасибо, Папа.
— Спокойно ночи. — Тихий односложный смешок. — Спокойной ночи, свинюшка.
— Спокойной ночи, Папа.
Папа встал, выключил свет, вернулся и сел на стул. В темноте Лизель не закрывала глаз. Она разглядывала слова.
ЗАПАХ ДРУЖБЫ
Уроки продолжались.
В следующие несколько недель начала лета полуночные занятия шли после каждого страшного пробуждения. Простыни намокали еще дважды, но Ганс Хуберман лишь повторял свои решительные прачечные маневры и садился за работу: читать, рисовать, произносить. Тихие слова громко звучали в предутренний час.
Однажды в четверг, в самом начале четвертого пополудни Мама велела Лизель собираться — помочь разнести стирку. У Папы же были другие мысли.
Он вошел на кухню и сказал:
— Прости, Мама, сегодня она с тобой не пойдет.
Мама не потрудилась даже поднять глаза от узла с бельем.
— Кто тебя спрашивает, засранец? Пошли, Лизель.
— Она читает, — сказал Папа. Он вручил Лизель преданную улыбку и подмигнул. — Со мной. Я ее учу. Мы пойдем к Амперу — вверх по течению, где я учился играть на аккордеоне.
Тут уж Роза не могла не обратить внимания.
Она опустила белье на стол и рьяно распалила в себе надлежащий цинизм.
— Что ты сказал?
— Мне кажется, ты меня слышала, Роза.
Мама рассмеялась:
— Да какой ты, к чертям, учитель? — Картонная ухмылка. Слова подлых. — Будто сам путем читать умеешь, свинух.
Кухня примолкла. Папа нанес ответный удар:
— Мы разнесем за тебя твою стирку.
— Ты, грязный… — Роза смолкла. Слова застряли у нее во рту, пока она обдумывала дело. — Возвращайтесь засветло.
— Мама, в темноте читать нельзя, — сказала Лизель.
— Что такое, свинюха?
— Ничего, Мама.
Папа усмехнулся и навел на Лизель палец.
— Книгу, наждачку, карандаш, — приказал он. — И аккордеон, — когда Лизель уже была за дверью. Вскоре они уже шагали по Химмель-штрассе — несли слова, музыку, стирку.
Пока дошли до фрау Диллер, несколько раз оборачивались посмотреть, стоит ли еще мама у калитки, следя за ними. Мама стояла. Один раз она крикнула:
— Лизель, держи мешок ровно! Не помни белье!
— Да, Мама!
Еще через несколько шагов:
— Лизель, ты тепло одета?!
— Что, Мам?
— Saumensch dreckiges, никогда ничего не слышишь! Ты тепло оделась?! К вечеру посвежеет!
За углом Папа наклонился завязать шнурок.
— Лизель, — попросил он, — не свернешь мне самокрутку?
Ничто бы не доставило Лизель большего удовольствия.
Когда разнесли белье, снова направились к реке Ампер, которая огибала город. Она катилась мимо, устремляясь к Дахау, концентрационному лагерю.
На реке был дощатый мост.
Не доходя моста метров тридцать, Лизель с Папой сели в траву — писали слова и вслух читали их, а когда начало темнеть, Ганс вынул аккордеон. Лизель смотрела на него и слушала, и все-таки не сразу заметила растерянность, написанную на его лице в тот вечер, пока он играл.
* * * ПАПИНО ЛИЦО * * *
Оно блуждало и размышляло, но не выдавало никакого ответа.
Пока нет.
В нем была какая-то перемена. Легкий сдвиг.
Лизель замечала, но не осознавала этого до той поры, пока не сошлись все концы. Она не видела, что, играя, Папа что-то выискивает, потому что понятия не имела, что аккордеон Ганса Хубермана — это история. В скором будущем история эта прибудет на Химмель-штрассе, 33, в глухой предутренний час, со взъерошенными плечами и в дрожащей куртке. Она принесет чемоданчик, книгу и два вопроса. История. История после истории. История внутри истории.
А в тот момент, насколько Лизель было ведомо, история шла только одна, и ей она весьма нравилась.
Лизель, растянувшись, устроилась в широких объятьях травы.
Закрыла глаза, и слух ее ловил ноты.
Были, конечно, и трудности. Несколько раз Папа чуть ли не орал на нее.
— Ну же, Лизель, — говорил он. — Ты знаешь это слово, ты же знаешь! — Именно когда дело, казалось, текло как по маслу, где-нибудь вдруг появлялся затор.
Если была хорошая погода, после обеда они шли на Ампер. В плохую — в подвал. В основном из-за Мамы. Поначалу они пробовали читать на кухне, но там было никак нельзя.
— Роза, — однажды заговорил с женой Ганс. Его слова спокойно вклинились в одну из Розиных тирад. — Ты можешь сделать мне одолжение?
Роза посмотрела на него от плиты:
— Что?
— Я тебя прошу. Я тебя умоляю, пожалуйста, закрой рот хотя бы на пять минут?
Можете представить себе, что тут было.
В итоге Папа и Лизель оказались в подвале.
Освещения там не было, так что они брали керосиновую лампу, и постепенно, между школой и домом, от реки до подвала, от ясных дней до хмурых Лизель училась читать и писать.
— Скоро, — говорил ей Папа, — ты сможешь читать эту ужасную могильную книгу с закрытыми глазами.
— И меня переведут из карликового класса.
Она произнесла эти слова, как мрачная хозяйка.
На одном из подвальных занятий Папа решил обойтись без наждачной бумаги (она быстро заканчивалась) и вынул малярную кисть. В доме Хуберманов не было никакой роскоши, но там скопился немалый излишек краски, и она более чем пригодилась для обучения Лизель. Папа говорил слово, а Лизель должна была произнести его по буквам, а потом написать на стене, если правильно схватила. Через месяц стену перекрасили. Свежая цементная страница.
