– Доза некоего лекарства, – сказал
Гарик. – Любе всего пятнадцать лет, она маленькая дурочка, овладевает
мастерством медсестры, умеет делать внутримышечные инъекции, но ей,
естественно, делать уколы людям запрещено. Любе предписывается исполнять
приказы старшей медсестры. Сегодня вечером к этому ребенку обратился дедушка,
очень старый, голова седая, борода лопатой. Он спел жалостную песню: его
внучка, Виола Тараканова, лежит в палате люкс, ясное дело, доброго дедулю туда
не пускают, а он приехал из Сибири, привез кровиночке специальный оживляющий
укол. Короче, Люба согласилась помочь сельскому знахарю, который, чтобы
поставить на ноги любимую внучку, преодолел не одну тысячу километров. Увы,
Люба не была бескорыстна, ей дали денег на покупку мобильного телефона.
– Бред! – взвизгнула я. – Кто
может поверить идиотской сказке про оживляющие уколы!
– Пятнадцатилетний ребенок из бедной
семьи, мечтающий о сотовом телефоне, – вздохнул Гарик. – Я
предполагал, что придет киллер, поэтому люкс нашпиговали звукозаписывающими
устройствами, а в соседней палате была засада. Мы очень удивились, когда ты не
появилась утром в палате, начали нервничать, искать тебя, под вечер операция
грозила сорваться, и тут… ба! Вот и ты, собственной персоной! Где шлялась? Чем
занималась? Я велел сидеть тихо!
– Ты не Кирсавин?
– Нет, конечно. Всегда был Ребровым. С
чего тебе в голову такое пришло?
Я вцепилась пальцами в одеяло и рассказала о
своих умозаключениях. Гарик кивал в такт моим словам, потом вдруг сказал:
– Зимнее лето весны.
– Что? – осеклась я.
– Зимнее лето весны, – повторил
Ребров. – Объясни мне смысл этой фразы.
– Его нет, – удивилась я. –
Дурацкий набор слов.
– Вот-вот! – кивнул Гарик. –
Это мой отец так высказывается. Он академик, ученый. Услышит от собеседника
чушь и заявляет: «Зимнее лето весны». То есть глупость несусветная. Сколько,
по-твоему, в Москве мужчин, чье имя Александр Григорьевич? Лично мне известно
пятеро. А тебе?
Я уперлась взглядом в одеяло и неохотно
призналась:
– Ну… троих точно назову.
– И на основании столь скудных данных ты
сделала выводы? Я бы еще понял тебя, имей мой отец в паспорте запись типа
Улангуданкирдык Аполлинарьевич Пискоструйкин-Задунайский. Тогда ладно. Но
Александр Григорьевич…
– Однако ты ездил в Тибет!
– Верно.
– И вернулся другим человеком.
– Совершенно справедливо.
– Как такое могло произойти?
Гарик отвернулся к окну.
– Я пил безостановочно, хуже сапожника.
Сорвался после одной крупной неприятности, она к нашему делу отношения не
имеет, ушел в запой по-крупному. Доквасился до белой горячки и решил: хватит!
Поехал в Тибет. Если честно, отец денег дал. Издательство на ладан дышало, да и
забыл я о нем напрочь, хотел в монастыре навсегда остаться. Такой период в
жизни случился, полный кризис. Год с монахами провел, они мне мозги на место
поставили, объяснили, что у каждого свой путь, уходить с него нельзя. Топай,
сказали, Игорек, по месту прописки, неси свой крест, он не тяжелее, чем у
других. Я вернулся в Москву иным человеком, но все равно работать не мог,
постоянно думал, копался в себе… А как-то раз отец вскользь заметил, что сын
его приятеля получает премию по физике, очень престижную. И тут меня осенило:
папа ему завидует. В смысле другу. Все, я решил тогда, что стану человеком
уважаемым, обеспеченным… Понятно?
Я закивала.
– Тебе удалось!
– Не стану спорить, – улыбнулся
Гарик, – но я не Кирсавин.
Я натянула одеяло до глаз и затряслась от
озноба.
– А ты молодец, – неожиданно сказал
Ребров. – Попала в тяжелую ситуацию, но сумела вылезти.
– Нет, – уныло ответила я, –
только еще больше запуталась.
– Ты раскопала правду о смерти Таисии
Денисовой, – сказал Гарик. – Все ведь случилось именно так, как ты и
предполагала. Тело несчастной девушки Константин утопил в болоте. Он признался.
– Постой, постой… – забормотала
я. – Кирсавин арестован?
– Да, – торжествующе ответил
Ребров, – позавчера его взяли, теперь он плачет и кается.
– Но… дедушка, который дал ампулу Любе,
это же было… когда?
– Какое сегодня число? – спросил
вместо ответа Гарик.
– Пятнадцатое было с утра, –
удивилась я.
– Нет, сейчас семнадцатое, вечер.
– С ума сойти!
– Когда ты вылила мне в лицо кефир, врач
сделала тебе успокаивающий укол, – пояснил Гарик, – и ты проспала
почти двое суток.
– Не может быть!
– Лучшего средства, чем сон, для
преодоления стресса нет, – сказал Ребров, – тебе надо было
успокоиться.
– Знаешь, почему еще подумала на
тебя? – прошептала я. – Лена сказала, что у Кирсавина есть яркая
примета.
– Ага, а у меня есть шрам на лице, –
усмехнулся Ребров. – В детстве заработал, полез на дерево и распорол щеку
сучком. Зашили плохо, отметина осталась на всю жизнь. Нет, Лена имела в виду
иное.
– Что?
– Если ты готова слушать, то
расскажу, – нахмурился Ребров, – но лучше бы тебе не знать правду.
– Почему?
– Потому что тогда придется в корне
менять свою жизнь, – тихо сказал Гарик, – рвать отношения с близкими
людьми. Это больно. Давай оставим все как есть, а? Убийца Кирсавин, причина
понятна.
– Нет! – стукнула я кулаком по
тумбочке. – Говори!
– Ладно, – согласился Гарик. –
Собственно, тебе все равно придется давать показания следователю, и ты узнаешь
истину. Просто я не хотел быть тем человеком, который принес дурные вести.
– Начинай, – каменным голосом велела
я.
