– Стаффордшириха как у вас оказалась?
– Сосед у нас из третьей квартиры, –
неохотно забормотал парень, – женился, а Рейчел как раз полгода
исполнилось. Ну его молодая жена и давай скандалы закатывать: щенок писается,
убирать надо, кормить, гулять. Словом, или я, или собака! Иду вечером, а Рыжуха
около подъезда сидит и воет. Холод, она, бедняга, околела. Я решил, что
потерялась, привел ее к ним домой, а там эта баба с порога заявляет: «Мы собаку
выгнали, нечего назад тащить!» Пришлось к себе забирать.
Я усмехнулась: все вы хороши, кто собак
подобрал, кто кошек, интересно, жабу Гертруду где раздобыли?
– Сколько лет Кате?
– Тридцать восемь.
Я оторопела:
– А тебе?
– Двадцать четыре.
– Она тебя родила в четырнадцать лет?!
– Нет, – вздохнул Сережка, –
просто мать (Катя) первый раз выскочила замуж в восемнадцать, за моего отчима.
Вообще история такова. У меня есть сестра. Она вышла замуж за Филиппа очень
рано, ей только-только восемнадцать стукнуло. Родители наши умерли, вот так и
вышло, что я с ней жил и с бабушкой. Мне два года – ей семнадцать. Ну а как
бабуля умерла, Светка быстренько замуж вылетела, да они с Филей всего шесть
месяцев прожили, потом Света слиняла, а я остался с Филиппом. Он мужик
неплохой, только с маленьким ребенком трудно. Тут ему Катерина и подвернулась,
тоже молоденькая и тоже больше полугода с ним не выдержала. Только при разводе
она меня забрала, в качестве, так сказать, компенсации за неудачный брак. Так
несчастный мальчик-сирота обрел кров и стол.
И он оглушительно захохотал.
– А Кирюшка?
– Он ей на самом деле племянник, –
хмыкнул Сергей, – или не знаю, как правильно родство назвать. У нее сестра
есть, вот она Кирку и родила.
– И куда делась?
– В Израиловку уехала, за лучшей жизнью.
Кирюшке тогда два месяца стукнуло, обещала скоро забрать, за двенадцать лет две
открытки прислала, на Новый год, без обратного адреса. Так что он подкидыш.
– Катя еврейка?
– Ты баркашовка? – спросил Сергей.
– Просто любопытно.
– Нет.
– А как же сестру в Израиль впустили?
– Катина мать вышла в третий раз замуж за
вдовца с ребенком, – пояснил парень, – вот так сестричка и
получилась. Лев Яковлевич умер, а Анна Ивановна потом двоих воспитывала, только
генетика – страшная вещь. Инна в свою покойную мать удалась, та тоже ребенка
бросила.
«Да, – подумала я, – генетика и
впрямь интересная штука. Похоже, традиции Катиной семьи имеют глубокие корни».
– Анна Ивановна, царство ей
небесное, – как ни в чем не бывало продолжал Сережка, – тоже без
головы была, ну прямо как мать. К ней в дом по восемь-десять человек поужинать
прибегали, подруги годами жили, несчастные всякие, собаки, кошки, мрак!
Он покачал головой.
– Ты, если не секрет, откуда мать знаешь?
– Она меня на шоссе подобрала, в луже.
– Ясно, – не удивился Сережка и
сообщил: – Гляди, приехали.
Я выглянула в окно. «Форд» замер возле
большого блочного дома, внизу сверкал огнями супермаркет «Перекресток».
Глава 13
Пока жалобно поскрипывающий лифт возносил меня
на семнадцатый этаж, в голове толкались мысли. Раньше всегда казалось, что дети
– сплошные неприятности, цветы жизни на могиле родителей… А теперь казалось,
совсем неплохо иметь сына, такого, как Сережка или Кирюшка, впрочем, девочка
тоже бы подошла…
Лифт лязгнул створками, и я уткнулась носом в
запертую дверь. Выглядела она, как неприступный бастион: сплошь железная, без
ручек и замочных скважин. Интересно, как ее отпирают?
Звонка я не услышала, и прошло, наверное,
минуты две, пока откуда-то из-под потолка донеслось:
– Кто?
– Романова, привезла часы.
Дверь тяжело подалась, и на пороге возник
седой худенький старичок в бархатной куртке и теплых войлочных тапочках.
– Проходите, ангел любезный.
Впереди поджидало еще две двери – одна
железная, другая деревянная. Старичок гремел бесчисленными задвижками, запорами
и лязгал щеколдами. Потом весьма энергично пошел, даже побежал по длинному
коридору. Удивившись такой прыти в преклонном возрасте, я поспешила за ним.
– Идите, идите, милейшая, – частил
старичок, влетая в комнату.
Я внеслась следом и ахнула. Две стены почти
двадцатиметрового помещения забиты полками с книгами. Третья – полностью
завешана картинами, четвертая – занята огромным окном, а оставшийся простенок
сверкает фарфоровыми фигурками. Впрочем, в гостиной было негде повернуться. Два
дивана, затянутых парчой, пара вельветовых кресел, небольшая деревянная
стремянка, торшер в виде мальчика с фонарем, штук восемь пуфиков, круглый стол,
накрытый кружевной скатертью, стулья… Места, чтобы двигаться, просто не
оставалось…
Петр Мокеевич ловко протиснулся к креслу и
велел:
– Садитесь!
Я вытащила часы и, положив на стол, сказала:
– У вас прямо музей, впору всю квартиру
на хранение сдавать, а не один брегет.
Фирсов мелко рассмеялся и довольно потер руки:
– Апартаменты, между прочим, подключены
на милицейский пульт.
– Зачем же тогда часы Косте
сдавали? – изумилась я. – Хотя, наверное, «луковица» – самое дорогое,
все-таки золото с бриллиантами.
Петр Мокеевич залился хохотом:
– Вот, душечка, вы и попались. Часики-то
просто из металла, правда, позолоченные, а камушки – горный хрусталь. Но в
одном вы правы – этот брегет самое дорогое, что у меня есть. Даже если сюда
залезут воры и унесут все, погорюю, конечно, да забуду, а вот часы…
– Почему?
– Подарены моему деду и служили настоящим
талисманом для мужчины. От него попали к папеньке, а уж потом ко мне, подлинный
раритет для семьи, а для постороннего человека не слишком дорогая игрушка.
Лучше скажите, как они к вам попали. Я, честно говоря, когда о гибели Костика прочитал…
– Прочитали?
– Ну да, газета «Московский комсомолец»
сообщила.
И он сунул мне в руку смятый листок. Я
расправила страницу и побежала глазами по строчкам: «Вчера в своей квартире был
найден мертвым актер театра «Рампа» Константин Катуков».
