– Какой кошмар, – дала я волю
чувствам, – такая молодая, и всего-то нога сломана была, ну что могло
случиться?
– Тромбоэмболия легочной артерии, –
сурово ответил Коза, – такое изредка происходит. Грубо говоря, сгусток
крови оторвался и закупорил сосуд.
– Ужас! – Я не могла прийти в
себя. – Я хочу забрать Юлю домой.
– Глупо, – отозвался Станислав
Федорович, – в смерти Сапрыкиной никто не виноват, судьба, карма. Разве вы
сумеете дома обеспечить надлежащий уход?
– Ну, честно говоря, – обозлилась
я, – у вас тоже не слишком ухаживают, нянечку не дозовешься, медсестру не
допросишься. Только деньги берут, по пятьдесят рублей за смену, а ничего не
делают…
Коза возмущенно фыркнул, но возразить ему было
нечего.
– Все равно я целый день у кровати
сижу, – неслась я дальше, – лучше уж дома. Кстати, Настю-то забрали,
а ее случай похуже нашего будет.
– Звягинцеву перевели в ЦИТО, –
пояснил Коза
– Зачем бы это, если у вас такой отличный
уход, – поддела я его.
– Ей требуется поставить искусственный
сустав, – спокойно пояснил Станислав Федорович, – он стоит тысяча
четыреста долларов, очень дорого, не каждому по карману, а в ЦИТО у них
родственник работает, вроде обещали сделать бесплатно.
– Странно, что сначала ее в Склиф
привезли, – протянула я.
– Так ее на улице подобрали, –
пояснил Коза и велел: – Пишите расписку.
К обеду 717-я палата опустела полностью.
Сначала отец забрал Олю, потом за Анной Ивановной примчался внук, а около двух
прилетел Сережка, и мы отвезли Юлечку домой.
Оказавшись в родной спальне, Юлька блаженно
откинулась на подушки и вздохнула.
– Хорошо дома! В палате ужасно воняло.
– Да уж, – согласилась я, –
пахло не розами.
– Какой все-таки ужас, –
пробормотала Юлечка, – молодая, здоровая, только-только девятнадцать
исполнилось, и, пожалуйста, умерла.
– Блинчики с мясом будешь, – я
попробовала переменить тему разговора, – или лучше оладушки с вареньем?
Юлечка облизнулась.
– Если честно сказать, Лампушечка, больше
всего хочется жареной картошечки на сале с зеленым луком.
– Не вопрос, – пообещала я, –
как раз в морозильнике лежит отличный кусок сальца с прожилочками. Давай,
погляди пока телик, картошка враз изжарится.
– Да, – завопил из коридора
Кирюшка, – Юльке картошечки, а мне?
– Ты уже вернулся, – удивилась
я, – на тренировку не пошел?
Кирюшка мрачно протянул записку:
– Вот.
Мои руки быстро развернули бумажку: «Кирилл
Романов лишен права занятий на десять дней».
– За что? – возмутилась я. – А
ну, колись, чего натворил.
– Ага, – заныл Кирка, – он
первый начал, пришлось ответить, кто же знал, что у него нос такой нежный,
сразу кровь потекла. А уж вопил! Будто я убил его!
– Кого?
– Никиту Фомина.
– За что? – продолжала
интересоваться я.
– Ну, – вновь завел Кирка, –
говорю же, Кит первый полез, он меня, а я его, а нас тренер…
Поняв, что никогда не узнаю правды, я со
вздохом спросила:
– В школе как?
Кирюшка совсем поскучнел и вытащил дневник. Я
быстренько его пролистала и обомлела. В графе «математика» стояло восемь двоек.
– Ничего себе, как ты ухитрился в один
день столько «неудов» нахватать?
Мальчишка начал загибать пальцы:
– Одна за домашнее задание, другая по
контрольной, третья за самостоятельную, потом у доски отвечал, работа в классе,
решение задачи, выученное правило…
– Только семь получается…
Кирка забормотал:
– Домашнее задание, контрольная,
самостоятельная, ответ, работа, решение, правило… Что-то еще было…
– Конечно, – вздохнула я, – раз
восемь «лебедей», а не семь.
– Вспомнил! – обрадовался мой
«Эйнштейн». – Учебник дома забыл! Последняя пара за него!
Я не знала, как реагировать. Однако какая
странная учительница, вполне хватило бы одной двойки, ну двух, ладно, трех, но
не восемь же!
– Она сегодня всем неудов вломила, –
пояснил Кирка, – злая, жуть!
– Небось довели! – посочувствовала
я. – Болтали или жеваной бумагой стрелялись.
– Не-а, – ухмыльнулся Кирка, –
от нее муж улизнул. Другую нашел, молодую. В общем, неудивительно. Адель
Петровна страшная дура и скандалистка, ну какой мужик выдержит? Вот она и
бушевала! В девятом всех с урока повыгоняла, в седьмом контрольную на два часа
закатила, ну а нам пар навтыкала! Говорю же, дура! Другая б на ее месте спокойненько
объяснила: горе, ребята, развожусь! Ее еще бы пожалели! Вон историчка
забеременела, да неудачно, выкидыш случился. Так она всем все объяснила, и
тишина у нее на уроках – могила. Лишний раз волновать не хотели. Мы же люди,
все понимаем. А эта – тьфу!
И он, сопя от возмущения, принялся стаскивать
джинсы. Я молча стояла рядом. До чего странные нынче учителя! Когда я училась в
школе, мы никогда ничего не знали о личной жизни педагогов. Все
преподавательницы были строги, вежливы и держали дистанцию. Наверное, в
учительской они рассказывали друг другу о своих бедах и радостях, но на уроках
сохраняли непроницаемое выражение лица, словно боги с Олимпа. Невозможно было
даже представить себе, что они ссорятся с мужьями, готовят обеды и стирают
белье… А теперь! Рассказывать детям о выкидыше! Может, я становлюсь ханжой?
– Лампушечка, – залебезил
Кирюша, – а мне картошечки?
– Ладно, иди мой руки, – вздохнула
я, – не морить же тебя голодом, Лобачевский.
– С салом, зеленым луком и
чесноком, – уточнил Кирюшка и с гиканьем понесся в ванную.
Я ухмыльнулась. У Кирюшки самый счастливый
возраст, забот никаких, и если в школе плохо, то пусть хоть дома будет хорошо,
иначе зачем человеку семья?
