Я пытаюсь к Мишке относиться хорошо. Конечно, он привык, что они с Мирой живут вдвоем. А мы ему чужие, лишние, хоть он и дружит с Гуль. Только дружить — это одно, а жить вместе — совсем другое. Так что я пытаюсь Мишку понимать. Хотя, если честно, он меня раздражает.
Гнев на милость Мишка сменил почему-то только когда увидел пианино в Гулькиной комнате. Дома у них пианино нет, говорят, брали напрокат, но потом Мишка музыку бросил.
А тут он пианино увидел и обрадовался. Подошел к нему, крышку открыл, на клавиши полюбовался, потом закрыл бережно и сказал уже без злости: «Ну что тут у вас еще, показывай!»
Я подумал-подумал и решил Мишку с Гуль на чердак отправить. Они там, конечно, извозились в пыли, зато не мешали нам с Мирой приводить дом в порядок.
Мира первым делом попросила:
— Консультируй меня, как печку топить.
— Да я сам буду ее топить. Мира Александровна!
Но Мира сказала, что ей тоже надо уметь. Мне немного неудобно учить взрослого человека, а Мира все время спрашивает меня, как тут у нас что принято. Где что обычно лежит, как все устроено.
Разместились мы вполне ничего. Я переселился в мамину комнату, Мишке отдал свою, Мире предложил Шурину.
— А я почти не умею шить, — огорчилась Мира, увидев Шурину машинку. — Разве что подол подогнуть и по прямой прострочить… Может, мне научиться?
Я только плечами пожал. Откуда мне знать, как для Миры лучше?
Словом, зажили мы потихонечку. Мире отсюда на работу куда ближе стало, выбегает буквально минут за десять до начала смены. Но вообще я заметил, что она довольно-таки неорганизованная: ничего у нее не получается сделать вовремя, как ни торопится — то и дело опаздывает.
Меня это сперва очень раздражало, потом я подумал: она уже взрослая, а взрослые люди не меняются.
Только у меня все время ощущение, что я за все отвечаю. Дом для Мишки с Мирой чужой, я очень хочу, чтобы им тут нравилось. И всячески стараюсь, чтоб у Миры почаще было хорошее настроение. Уроки чтобы мелкие делали вовремя и незаметно. Чтоб не орали громко, когда она телевизор смотрит. Ну и вообще.
Так мы прожили почти месяц. Но однажды вечером, в пятницу, когда малыши улеглись спать, случился у нас с Мирой жизненный поворот.
Я сидел на кухне и пил чай с печеньем. Печенье крошилось, и я держал его над блюдечком.
Зашла Мира. Налила себе чаю. Тоже взяла печенье. И начала его откусывать стоя, не присаживаясь к столу. Но крошки же! На пол сыплются. Я так и сказал:
— Мира Александровна, крошки у вас сыплются на пол, потом придут мыши, а вам же мыши, наверное, не очень нравятся?
Вежливо сказал, приветливо.
А она почему-то замолчала, печенье больше не ест, в руке держит и странно на меня смотрит.
Только губы у нее дрожат.
Потом она печенье на стол аккуратно положила и говорит:
— Павел, сколько можно?
…Третий человек говорит мне, что я веду себя как старик. Что я все стремлюсь держать под контролем.
— Это неестественно в твоем возрасте! — горячилась Мира, постепенно повышая голос. — Тебе тринадцать лет! Ты должен прогуливать уроки, пытаться тайком курить за школой, хамить взрослым, раскидывать по дому грязные носки и…
Вот если я еще буду раскидывать по дому грязные носки, тут начнется конец света. Так я и сказал.
А Мира вдруг как хлопнет по столу ладонью:
— Да перестань ты изображать из себя всехнего папу! Хватит! Взрослая тут я! Я за все отвечаю! Расслабься уже, просто живи!
А я не могу, когда на меня орут. И я так устал всем улыбаться.
— Что вы на меня орете? — заорал я в ответ. — Вот вы все время на работу опаздываете — я же к вам не лезу! Мне тоже много чего не нравится! Я же вас не переделываю! И вы ко мне не лезьте! Не нравится, ну и…
Я чуть не сказал: «…ну и валите отсюда!»
Вовремя остановился.
Только печенье взял и зашвырнул куда-то в угол кухни.
Потом мы немного постояли друг против друга. А потом сели к столу.
— Ну? — сказала Мира.
Я только вздохнул.
— Еще чаю будешь?
Мы просидели на кухне полночи.
— Когда я маленькая была, очень любила в окна заглядывать. Мне казалось, что там совсем иная жизнь, не такая, как у нас дома. Хотя у нас была вполне нормальная семья, ничего особенного. И еще мне очень нравились оранжевые занавески. Бредешь зимой из школы после второй смены — темно, холодно, а у кого-то сквозь оранжевые эти занавески свет на синюю заледеневшую улицу пробивается — теплый-теплый. И я думала: вырасту — заведу себе такие занавески. Чтоб идти домой и видеть издалека, как они светятся… И еще думала, что будет у меня все как у людей: муж, сын… и оранжевые занавески. Комплекта не получилось. — Мира грустно улыбнулась.
— Я тоже мечтал, что у нас будет как у всех, думал, мама выйдет однажды замуж…
— За Гулькиного папу?
— Да нет, у Гульки же не было никогда папы. Ну, то есть, в смысле…
— Угу, понятно, в каком смысле.
И тут я неожиданно рассказал про Кемаля. Так долго никому не хотел рассказывать, а Мире почему-то рассказал. Может быть, просто устал в себе это держать.
Ух как Мира рассердилась! Сказала, что я слишком много на себя беру. И что Гуль — не моя собственность. И что Гуль имеет право знать про себя все. И что не мне это решать. Правда, сердилась Мира почти шепотом, мы вообще разговаривали тихо.
А я сперва пытался спорить.
— Да зачем он нам нужен? Вот приезжал мой отец. Алексашин. Так кто он мне? Чужой дядька. Посмотрел на него — ничего в душе не дрогнуло, честное слово.
— Человеку нужны корни. Ты станешь старше — поймешь. Это в детстве кажется, что ты сам по себе и в центре вселенной. А потом видишь: ты связан с другими людьми тысячами ниточек, тут связан, там… И каждая такая нитка, если она оборвана, взрослым человеком воспринимается как очень горькая потеря. Я вот ругаю себя, что не расспрашивала своего деда ни о чем. Он умер, когда мне было всего двенадцать, и мне казалось — мир незыблемо так устроен: я, родители, дед… Сейчас о стольком бы спросила у него, а поздно.
— У нас-то с корнями все нормально! — гордо сказал я.
— Как будто ты знаешь свои корни! Кто у тебя? Мама и бабушка. И всё.
Нет, не всё.
Был еще профессор Тирсов, раскапывавший скифские курганы. Наш прадедушка. Была Лидия Сергеевна, Лидочка, наша прабабушка. Странно на самом деле называть ее прабабушкой — ей ведь, наверное, лет было меньше, чем Мире. И погибла она молодой. И еще была, кстати, Зина Соловьева. Тоже наша прабабушка, хотя мы и не родственники. Не было бы ни Гуль, ни меня тут, если бы не Зина.
