— Все время пела. Колыбельные каждый вечер.
— Классно. Какая она у тебя…
— Какая? — насторожился я. — Какая? Странная, да?
— Ну… необычная, — согласилась Кира. — А почему она тебя Борькой зовет? Ты же Павел? Это какая-то семейная история, да?
— Да, Кира, история…
…Шура, она в самом деле странная. Что уж тут скрывать: с головой у Шуры, если сравнивать ее с другими людьми, не все было в порядке.
Вот платья эти, мундштук, романсы… И с Дусей, Люсей и Нюсей она разговаривала как с живыми. А еще она меня Борькой звала. И всех на свете девочек — Маруськами.
Маруська и Борька — это были первые Шурины дети. Близнецы. Они родились в самом начале войны, Шуре тогда только-только исполнилось двадцать лет. Про отца близнецов Шура говорить не любила, Вернее, если заходила об этом речь, говорила очень коротко, например так: «Он был инженер, очень умный. И танцевал как бог. Просто как бог». А в следующий раз «он» оказывался летчиком, а потом — артистом оперетты или даже писателем-лауреатом-самой-главной-премии.
От Маруськи и Борьки осталась только коричневая фотокарточка с поломанным уголком. Мне кажется, Маруська была немного похожа на нашу Гуль, а вот Борька на меня совсем не похож.
Бабушка работала на химзаводе, шла война. Дети сперва оставались с пожилой соседкой, а вскоре при заводе организовали ясли.
И дети целый день проводили там, и все шло нормально, пока вдруг не случилось плохое.
На заводе произошла авария. Наша соседка, которая всю жизнь прожила в доме напротив, говорила: «Вот тогда-то Шура и надышалась отравою и мозги себе спортила».
Я не знаю, правда ли, что бабушкины странности объясняются именно этим. Потому что сразу вслед за аварией, после которой Шура попала в больницу, заболели близнецы. Чем — тоже не знаю. И бабушка не знала. Но когда Шура вышла из больницы, Маруськи и Борьки уже не было на свете.
Однажды я набрался нахальства и спросил:
— Шур, ну зачем ты меня Борькой зовешь? Трудно запомнить, что я Павел?
Бабушка посмотрела на меня, пожевала губами, а потом мотнула головой:
— Знаю я, Борька, что ты Павел… Но я уж так привыкла. Да и ладно.
— А отвыкнуть?
— Стара я уже — отвыкать, — проворчала бабушка. — Ничего, были у меня шестьдесят с гаком лет все Борьки да Маруськи, потерпи еще чуток.
Кира выслушала мой рассказ, а потом спросила:
— Слушай, а мама твоя, она когда родилась?
— В 61-м году. Мама — поздний ребенок, бабушке уже сорок лет было.
— А как твою маму зовут?
— Марина Алексеевна.
Кира вдруг засмеялась:
— Наверное, бабушка твоя ее не Мариной звала, а Маруськой, да? Сумасшедшая все же у тебя бабуля!
Я хотел ответить Кире, что ничего смешного в этом нет, но почему-то промолчал.
Мама так и не пришла. Надо спать. Кажется, уже светает. В июне ночи короткие.
Гуль
Японские художники всю жизнь учатся рисовать ровный круг. Мне Паша рассказал.
По-моему, это очень глупо с их японской стороны.
Есть циркуль. Или можно взять стакан, поставить его и аккуратненько обвести. Получится ровный круг.
А всю оставшуюся жизнь можно потратить на что-нибудь другое.
Но Паша это мне не просто так говорит. Он все такое рассказывает, когда мои уроки проверяет и сердится:
— Муху покатали на карусели, пока у нее башка не закружилась, а потом обмакнули в чернила и пустили плясать по твоим тетрадям. Гуль, ну нельзя же так коряво! Вот это у тебя что? «П» или «Н»? Японцы…
Я сто миллионов раз слышала про японцев. Или про китайцев, как их там…
Но Паша все ворчит и ворчит.
Конечно, Паше хорошо. Он и рисовать умеет, и писать красиво, калеро… каглира… ка-гли-ра-фически…
В нашем первом «В» за всеми после уроков приходят мамы или бабушки. А ко мне приходит Паша.
Он появляется в классе после звонка с четвертого урока и говорит нашей Софье Тимофеевне: «Здравствуйте, Софья Тимофеевна», а она ему всегда отвечает: «Здравствуйте-здравствуйте, Павел Васильич!» И улыбается. Софья Тимофеевна уважает моего Пашу, называет его по отчеству, как будто он взрослый человек. Хотя он еще не взрослый, я это понимаю.
Потом Паша уходит, у него еще два или три урока, потому что старшеклассники учатся дольше, чем мы, а я жду его в продленке.
Делаю домашние задания и немножко читаю.
А потом Марианна Вениаминовна, которая руководит продленкой, говорит:
— За тобой твой нянь пришел.
Она так шутит.
И мы с Пашей идем домой.
Иногда по дороге в киоске на углу нашей улицы он покупает мне кока-колу и чипсы, а иногда я прошу купить, а он вдруг начинает говорить, что это мусорная еда. Что от колы с чипсами в желудке будут дырки. Как в дуршлаге — во-о-от такие дырки. И руки разводит в стороны на метр.
Не бывает же таких дырок, правда?
И вообще я заметила: разговор про дырки заходит, если у Пашки деньги карманные уже кончились.
Я очень люблю момент, когда старший брат забирает меня из школы. Но это сразу и радостный, и грустный момент — так бывает в жизни. Больше всего мне жалко, когда за мной Паша приходит, а за Мишей его мама не приходит. Мама иногда забирает его сразу после уроков, иногда через два часа, а иногда вообще вечером. Вот и случается, что я уже домой иду, а Миша на продленке остается. Тогда он спрашивает:
— Гуль, созвонимся?
Я киваю.
И Миша остается за нашей партой у окна один.
Я вообще люблю только двух мужчин на свете. Пашу — потому что он мой брат. И Мишу — потому что он мой друг.
Вечером я звоню Мише.
— Знаешь, — говорит Миша, — а я за один день научился стрелять из лука! Мама купила мне лук, и мишень, и четыре стрелы. Только тетива очень тугая. Как ты думаешь, дети древних охотников долго учились стрелять?
А я говорю:
— Вряд ли. Они жили мало, и им приходилось учиться быстро. А то их всех могли съесть саблезубые медведи. А вот как ты думаешь: если муху катать на карусели, у нее голова закружится?
— Нет, — отвечает Миша. — От человеческой карусели не закружится, человеческая для нее слишком большая. У тебя же не кружится голова, когда ты несешься через космос вместе с Землей?
Вот такие мы ведем серьезные разговоры. Миша хочет стать ученым — археологом или астрономом.
Раньше мы с Мишей ходили в одну группу в садике. Там мы не очень дружили, просто пели вместе на утренниках. Дуэтом. Это значит — вдвоем. Вдвоем петь гораздо труднее, чем хором. И труднее, чем одному.
