— Здорово… Интересно было бы посмотреть.
— Вас, что ли, совсем не выпускают?
— Сказал же, одних — нет. Дохлый номер.
— Жалко. А то бы пришел, посмотрел…
— Ну да. Ты номер-то новый скажешь?
— Записывай. Девятьсот семнадцать….
* * *
— Кир, привет! Это я. Не занята?
— Ой, Паш, у нас репетиция, позвони попозже!
— А когда удобно?
— Ну… не знаю. Давай часов в восемь?
— Ладно, в восемь так в восемь. Пока!
— Пока!
* * *
— Кир, добрый вечер!
— Привет. Как у тебя?
— Нормально. А как твой Шекспир?
— Ой, сегодня было так прикольно! Костельцева такое отмочила! Мы репетировали, репетировали — три часа репетировали, и вдруг она говорит: «Не понимаю… Какой-то сценарий скучный у нас… Слушай, может, сделаем все-таки как у Шекспира? Пусть он меня как бы задушит?» Я спрашиваю: «Кто?!» А она: «Ну, этот… Ромео. Он же Джульетту задушил там, в пьесе, зато, что она с негром каким-то спуталась!» Прикинь, да, какой валенок? С кем приходится работать! Я ей говорю: «Дура ты, Костельцева. На самом деле она ушла в монастырь, а Ромео давай мучиться, быть ему теперь или не быть». Ну, в смысле, издеваюсь над ней. А она так обрадовалась: «Ах да, конечно, ту би ор нот ту би, конечно! Только кто ж тогда с негром-то гулял?» Я говорю: «Кто-кто! „Хижина дяди Тома“ с негром гуляла». А она: «Ты, подруга, меня не путай, что ж я, не знаю, что про Тома Сойера — это совсем другая книга!» Все уже ржут, катаются прямо, она одна ни фига не понимает…
— Ну и зачем вам такая тупая Джульетта?
— Думаешь, настоящая Джульетта очень острая была? Зачем-зачем! Затем, что Костельцева самая красивая! У нее за лето волосы отросли, она их распускает, выглядит как принцесса из мультика. Из кого Джульетту делать, если не из нее?
— При чем тут волосы? Лучше бы они тебя Джульеттой сделали. Подумаешь, парик бы надела!
— Кто «они»? Я сама всем рулю! Ты не понимаешь, Паш, руководить же куда прикольней, чем Джульетту из себя строить. У тебя-то что нового?
— Ничего. Жизнь. Потихоньку.
— Расскажи хоть, как там у вас!
— Ну, Кир, обычно тут. Комнаты на двоих, на троих. Кормят нормально. За порядком воспитатели следят. Телевизор есть…
— А народ какой?
— Разный. Меня особо никто не трогает… Сначала народу было немного совсем, теперь стало побольше. В основном — малыши почему-то. Да, еще библиотека тут есть, правда, плохонькая. Все больше классика да всякие барто-михалковы. Для мелких, в общем…
— Понятно… Слушай, извини, мне ужинать пора. Позвонишь, угу?
— Угу. Пока. Приятного тебе аппетита!
— Пока!
* * *
— Кира? Привет, это я!
— А-а, Паш, привет! Слушай, извини, сейчас не могу говорить!
— Ну ладно. Пока!
— Пока!
* * *
— Кир, это я, привет! Хотел тебя с завтрашним первым сентября поздравить!
— Спасибо! Тебя тоже, Паш. Ой, знаешь, сегодня что-то так устала, никаких сил нет. Давай на днях созвонимся? Ну, или завтра позвони, ага?
— Ага. Пока.
Лялька
Я ведь все слышу. Слышу много такого, что нельзя рассказать Гуль. Раньше я могла поговорить с Шурой. А теперь мне бывает одиноко. Иногда.
Гуль думает, что я маленькая, а она рядом со мной — большая. Гуль укладывает меня спать. Кормит с ложки. Кутает от сквозняков.
Пусть.
С Шурой можно было разговаривать на равных.
Теперь не с кем.
Дети мои пошли в школу.
После обеда они оба сидят с очень скучными лицами.
Делают уроки.
Я спрашиваю Гуль:
— Как тебе там — нравится?
— Нормально, — отвечает Гуль. И смотрит на меня такими глазами, как будто все вокруг нее пыльное и дырявое. И всегда будет пыльное и дырявое.
Уже седьмое сентября, а Гуль не может мне ответить, как зовут ее учительницу.
— Не помню, — тускло говорит Гуль.
Но я-то вижу — учительница у Гуль неплохая. За четыре дня поставила Гуль три пятерки: по чтению, по математике и по рисованию. Думаю, специально, чтоб было веселее жить.
Только Гуль не радуется.
Сегодня утром, уходя в школу, она вдруг взяла меня со стола, на котором я сидела.
И отнесла к Елене Игоревне.
— Можно моя Лялька посидит у вас в кабинете? Ей скучно одной, пока я в школе.
Елена Игоревна — человек, которого я до конца не понимаю. Она редко улыбается. И тут не улыбнулась — только кивнула, не поднимая глаза от бумаг:
— Посади ее вой в то кресло. Или на журнальный стол.
Гуль посадила меня в кресло.
И пошла.
Елена Игоревна окликнула ее уже у двери.
— Твою Ляльку кормить обедом надо? Или сама придешь покормишь?
И смотрит на Гуль, будто говорит: отвечай скорее, у меня и без того дел по горло.
Гуль замешкалась с ответом.
Мне кажется, Гуль понимает, что кормить меня не надо. Понимает, что это игра.
— Я приду из школы и покормлю ее сама.
— Угу, — кивнула Елена Игоревна.
А потом добавила громко:
— Спасибо, до свидания.
Гуль повернулась удивленно.
— Сказать надо было: «Спасибо, до свидания», — проворчала Елена Игоревна.
— Спасибо, до свидания, — пискнула Гуль и быстро скрылась за дверью.
Ворчит Елена Игоревна. Не улыбается. Настроение у нее с утра плохое.
Оставшись одна, директор смотрит в стену. Там шкаф с папками, зеркало, стулья.
Потом переводит глаза на меня. И вдруг говорит:
— Только веди себя тихо. К посетителям с разговорами не приставай.
Я чуть не сказала возмущенно: «А когда я приставала?» Но спохватилась. Она шутит. Она не догадывается, что я все слышу. Наверное.
Потом Елена Игоревна работала, а я сидела и думала о своем. Ждала Гуль.
И день был как день.
А потом пришла Мира.
Кто это — Мира?
У моей Гуль есть друг Миша.
В той, прошлой жизни они сидели за одной партой.
Гуль скучает по Мише.
Она так и не вспомнила номер его телефона.
