Со стола Жюстину сняли без чувств, казалось, необходимость
участвовать в подобном безобразии лишила ее разума; ее пришлось отнести в
келью, где она, очнувшись, долго сокрушалась об этом преступлении,
непростительном в ее глазах, на которое ее вынудили без ее согласия. Какой же
благодарностью воспылала она к природе, которая не позволила ей дальше
участвовать в ужасной церемонии, когда наутро она узнала, что головы злодеев
совсем закружились, они снова обрядили Флоретту в девственницу, отвели ее в
монастырь и, поместив в ту же нишу, все шестеро монахов, голые и пьяные, долго
глумились в окружении нескольких девиц над несчастной жертвой, напоминавшей им
образ матери Бога, которого они ненавидели, и обошлись с ней так жестоко, что к
рассвету от нее не осталось ничего живого.
Между прочим праздник действительно принес с собой новеньких
наложниц. Три юные девы, прекрасные как ангелочки, заменили недостающих, и
обитатели ожидали уже новых реформации, когда однажды в зал вошел в качестве
дежурного регента Северино. Он казался очень взволнованным, в его глазах
читался какой-то потаенный восторг. Когда все выстроились, он поставил дюжину
девушек в свою излюбленную позицию и дольше всех задержался возле Омфалы,
задрав ей юбки до поясницы и пригнув ее на канапе. Он долго рассматривал ее в
этой позе, и его возбуждала директриса; он поцеловал зад, который представила
ему очаровательная подруга Жюстины, показал, что он в состоянии совокупляться,
но не стал этого делать. Вместо этого он заставил ее встать, бросил на нее
взгляд, в котором были смешаны похотливость и злоба, затем мощным ударом ноги
отшвырнул ее на двадцать шагов.
— Общество тебя реформирует, шлюха! — заявил
он. — Ты нам надоела, будь готова, когда стемнеет, я сам приду проводить
тебя в могилу.
Омфала рухнула без чувств, этот факт еще сильнее распалил
его ярость, и, не сдерживаясь более, он крикнул:
— Подайте ее сюда!
Жертву тотчас принесли, и глазам коварного Северино вновь
предстала прекраснейшая из задниц; он с проклятиями вторгся туда, и его
окружили двенадцать обнаженных женщин, спеша получше удовлетворить его желания
— чего не сделаешь из страха! Посреди утех жестокий монах вспомнил, что Жюстина
— близкая подруга той, которую он мучил, и он велел ей сесть на плечи Омфалы,
чтобы было удобно лизать ей анус.
— Вот так, — утешал он несчастную сироту, —
она тебя опередила; она отправляется к Плутону приготовить для тебя место, но
успокойся, Жюстина, вытри слезы, ты очень скоро последуешь за ней, разлука
будет короткой; твоя подруга умрет четвертованной, ты умрешь так же, это я тебе
обещаю; видищь, как хорошо я к тебе отношусь…
Злодей не переставал совокупляться при этом, но было видно,
что он не хочет сбросить заряд, и осыпав хлесткими ударами ягодицы Жюстины и
Омфалы, которые сразу стали багровыми, он удалился, грозя всем женщинам,
проклиная их и уверяя, что их черед скоро тоже наступит, что общество как раз
думает над тем, как уничтожать их в будущем сразу по полдюжине. Он направился
прямо к Викторине, где его ожидали две маленькие девочки девяти и двенадцати
лет, чтобы силой искусства и усердия лишить его спермы, кипение которой грозило
такими опасностями несчастным обитателям монастыря.
— О милая моя подружка, — обливаясь слезами,
произнесла она, — неужели мы расстаемся навсеща?
Предстоявшая им разлука сделала эту сцену настолько
трогательной, наполнила ее такой болью, что мы опускаем подробности, щадя
нашего чувствительного читателя. Пробил назначенный час, появился Северино,
подруги обнялись в последний раз, их оторвали друг от друга, и Жюстина в
отчаянии бросилась на свою постель.
Несколько дней спустя Жюстина спала с Сильвестром. Вы
помните, что этот монах любил, чтобы женщина испражнялась ему в ладонь в то
время, когца он сношал ее во влагалище. Жюстина забыла о том, что было ей
сказано на этот счет, и когда на самой вершине своего наслаждения презренный
монах захотел получить дерьмо, исполнить его желание не было никакой
возможности. Разъяренный Сильвестр выдернул свой член и велел дежурным девушкам
схватить Жюстину; одной из них была Онорина, которая была не прочь поиздеваться
над той, которой недавно насытилась. Жюстине назначили четыре сотни ударов
кнутом согласно седьмой статьи правил. Когда ее ягодицы были в крови, монах
снова овладел ею. Испражняться предстояло Онорине, потому что Жюстина не могла.
Затем наступила очередь второй дежурной, смазливой пятнадцатилетней потаскушки,
которая с готовностью выдала порцию экскрементов, будучи привыкшей к этой
священной обязанности. Сильвестр совокупился с ними, наградил всех троих
пощечинами, но излить пыл пожелал только в ватину Жюстины: было очевидно, что
она привлекает его больше других. Последний раз он насладился ею в собачьей
позе, любуясь при этом клеймом на ее плече.
— Как мне нравится этот знак! — воскликнул
он. — Однако я бы хотел, чтобы это было делом рук правосудия, а не
распутства, я бы с большим удовольствием целовал это клеймо, если бы его
поставил палач.
— Негодник, — сказала ему Онорина, которая лучше,
чем кто-либо, знала, как говорить с этим распутником, — как можно
наслаждаться бесчестием?
— Нет ничего сладостнее, чем бесчестие, — ответил
Сильвестр, прекращая свое занятие и усаживаясь пофилософствовать между
пятнадцатилетней девушкой и Жюстиной. — Если сладострастие есть само по
себе непристойность, ты должна признать, Онорина, что всякое бесчестие только
придает ему остроту и пикантность. Тогда не только все эпизоды должны быть
наполнены грязью и бесчестием, но и сам акт бесчестия должен совершиться с
женщиной бесчестной, грязной, потерявшей честь и достоинство. Потому-то
либертены и предпочитают бродяжек честным женщинам: они находят в них острую
приправу, в которой отказывают им целомудрие и добродетель.
— Я бы сказала, что очень приятно топтать оба этих
качества.
— Разумеется, когда такой случай выпадает, потому что
тогда вы сами вносите этот привкус грязи и бесчестия, кроме того, приятно
способствовать падению человека, но коль скоро добродетель и целомудрие
сопротивляются мерзостям, направленным против них, и с ними довольно трудно
совладать, обычный мужчина чаще стремится к тому, что на него похоже. Он любит
сравнивать свою развращенность с чужой, любит смешивать их воедино, находит в
этом смешении новые силы и возможности для распутства, он любит заражаться или,
если можно так сказать, пачкаться от других, себе подобных. Меня постигло бы
самое большое разочарование, если бы я потерял уверенность в том, что творю
зло, предаваясь своим утехам, я потерял бы самую трепетную струну своих
сладострастных ощущений и стал бы наполовину менее счастлив: что это за
наслаждение, если оно не сопровождается пороком?
— Выходит, вы совсем не принимаете в расчет
наслаждения, идущие от природы? — заметила Жюстина.
— Но ведь все наслаждения от природы, — продолжал
Сильвестр, — и самое неприхотливое и самое преступное: ее голос
подсказывает нам, что надо пить, когда мы испытываем жажду, надо сношаться,
когда нас одолевает похоть, помочь несчастному, если к тому толкает нас наша
мягкая и нежная организация, или оскорбить его, если у нас более сильный
характер. Все идет от природы, ничего не идет от нас самих: она вкладывает в
нас и склонность к пороку и любовь к добродетели, но поскольку одновременно
дает нам и ординарные вкусы и вкус к восхитительным наслаждениям, она сильнее
толкает нас к пороку, нежели к добродетели, так как нуждается в первом гораздо
больше, и человек, единственный исполнитель ее прихотей, вечно повинуется ей,
сам не подозревая об этом.
