Нам безаппеляционно заявляют, что нет следствия без причины;
нам твердят ежеминутно, что мир появился не сам по себе. Однако вселенная и
есть причина, а не следствие и не творение; она не была сотворена, она всегда
была такой, какой мы ее наблюдаем; ее существование необходимо, оно само по
себе является собственной причиной. Природа, чья сущность состоит в том, чтобы
действовать и творить видимым образом, чтобы исполнять свои функции, не
нуждается в невидимом двигателе, еще более непостижимом, нежели она сама:
материя движется за счет своей энергии, в силу своей разноликости; разнообразие
движений или их способов составляет разнообразие материи, мы различаем предметы
только в силу разницы впечатлений или колебаний, которыми они сообщаются с
нашими органами. Вы же видите, что все движется в природе, и тем не менее
утверждаете, что природа лишена энергии! И тупо твердите, что это «все»
нуждается в двигателе! Но каков же он, этот двигатель? Дух, то есть ничто. Но
попробуйте внушить себе, что материя действует сама по себе, и перестаньте
разглагольствовать о своей духовной любви, которая совершенно неспособна
привести природу в движение; выбросьте из головы эти бесполезные идеи,
вернитесь из мира иллюзий в реальный мир, ограничьтесь вторичными причинами,
оставьте первичную теологам, тем более что природа вовсе в ней не нуждается,
чтобы создать все, что вы видите вокруг. Ах Жюстина, как я ненавижу, как
презираю идею Божества! Как она противна моему разуму и моему сердцу! Если атеизму
потребуются мученики — пусть только скажут, и я готов пролить свою кровь.
Надо презирать эти кошмары, милая девочка, кошмары, которые
иного и не заслуживают. Едва открыв глаза, я уже боялся этих кошмарных
сновидений и ненавидел их, тогда-то я и взял за правило попирать их ногами… дал
себе клятву навсегда распрощаться с ними. Следуй моему примеру, если хочешь
быть счастливой; презирай, отвергай, оскверняй, как делаю я, мерзкий объект
этого страшного культа и сам культ, созданный для торжества химер, сотворенный,
как и эти химеры, для того, чтобы над ним смеялись все, кто считает себя людьми
разумными.
И на это глупцы могут сказать: если нет религии, нет и
морали. Идиоты! Какова же эта мораль, которую вы проповедуете? И неужели
человеку нужна такая мораль, чтобы жить в довольстве? Мне, дитя мое, известна
лишь одна: та, которая делает меня счастливым любой ценой, которая заключается
в том, чтобы не отказываться ни от чего, что может увеличить мое счастье здесь
на земле даже ценой разрушения, уничтожения счастья других людей. Природа
делает так, что все мы рождаемся в одиночестве, и ничем не подсказывает, что мы
должны заботиться о своем потомстве: если мы это делаем, так только по расчету,
более того — из эгоизма. Мы не причиняем вреда другим из страха, что они
повредят нам, но человек, достаточно сильный, чтобы творить зло, не боясь
возмездия, должен слушать только свои наклонности, а в человеке нет желания
более острого и неодолимого, чем творить зло и угнетать окружающих, ибо эти
порывы происходят от природы, скрывать же их вынуждает нас необходимость жить в
обществе. Однако эта необходимость, к которой подталкивает нас цивилизация, не
порождает потребности в добродетели и не мешает необузданному сладострастию
человека попирать все законы.
Я хочу спросить, не странно ли звучат слова о том, что надо
возлюбить других как самого себя, и не свидетельствуют ли они, доведенные до
абсурда, о слабости бедного и не очень умного законодателя? Что значит для меня
участь мне подобных, если я хочу наслаждаться? Ведь я ни чем не связан с другим
человеком, кроме формальных отношений. Поэтому я прошу ответить, должен ли я
любить какое-то существо только за то, что оно существует или похоже на меня, и
исходя из этого предпочесть его самому себе. Если именно это вы называете моралью,
Жюстина, тогда ваша мораль просто смешна, и самое умное, что я могу сделать —
это соединить ее с вашей абсурдной религией и презирать и ту и другую.
Существует лишь один мотив, который может оправдать отказ человека от своих
вкусов, привычек или наклонностей, чтобы понравиться ближнему: повторяю еще
раз, что человек делает это из слабости или эгоизма, но он никогда не сделает
этого, если чувствует свою силу. Отсюда я делаю вывод, что всякий раз, когда
природа дает другому больше могущества или больше средств, чем мне, тот другой
сделает все, чтобы принести меня в жертву своим наклонностям, будучи уверенным
в том, что я не пощажу его, оказавшись победителем, потому что стремление к
счастью, если абстрагироваться от всего незначительного и мелкого, — это
единственный и всеобщий закон, который диктует нам природа. Мне известен весь
соблазн такого принципа, я знаю, до чего он может довести человека. Люди, не
знающие иных барьеров, кроме природных ограничений, могут безнаказанно творить
все, и если они по-настоящему умны, будут ограничивать свои поступки только
своими желаниями и страстями. Для меня то, что называется добродетелью, —
чистейшая химера, преходящее явление, которое меняется в зависимости от климата
и не вызывает у меня никакого конкретного представления. Добродетель любого
народа всегда будет зависеть от плодородности его земли или мудрости его
законодателей; добродетель же человека, называющего себя философом, должна
заключаться в удовлетворении его желаний или быть результатом его страстей. Ничего
не говорит мне слово «порок», понятие не менее произвольное. Для меня нет
ничего порочного на свете, так как нет поступков, называемых преступными,
которые в прошлом в каких-нибудь землях не были бы в чести. Но если ни один
поступок не может повсюду считаться порочным, наличие порока с географической
точки зрения становится нелепостью, а человек, получивший от природы
наклонность к этому и отказывающийся подчиниться ему, достоин звания глупца,
который глух к первым побуждениям этой самой природы, чьи принципы ему
неизвестны. О Жюстина, моя единственная мораль состоит в том, чтобы делать
абсолютно все, что мне по нраву, и не противиться своим желаниям: мои
добродетели — это ваши пороки, мои преступления — ваши добрые дела; то, что вам
кажется честным и порядочным, является презренным а моих глазах; ваши хорошие
поступки вызывают у меня отвращение, ваши ценности меня отталкивают, ваши
добродетели приводят меня в ужас. И если я еще не дошел до того, чтобы убивать
путников на большой дороге, как делает Железное Сердце, так это не потому, что
у меня не возникало такого желания или что я не смог бы прикончить человека в
пылу сладострастия, но потому лишь, что я богат, Жюстина, и могу наслаждаться и
делать столько же зла, не подвергаясь таким опасностям и не давая себе такого
труда.
Жюстина чувствовала себя беззащитной перед этими
аргументами, но слезы безостановочно струились по ее щекам. Единственная
привилегия слабого — обманываться химерой, которая его утешает, и он не смеет
защитить ее от философа, растаптывающего ее, но горько сожалеет о ее утрате,
пустота пугает его; не зная сладостных радостей деспотизма, таких знакомых и
дорогих человеку сильному, он трепещет при виде своей рабской доли и видит ее
тем более ужасной, что его тирану не ведомы никакие запреты.
Каждый день Брессак употреблял то же самое оружие, чтобы
развратить душу Жюстины, но все было бесполезно. Бедняжка держалась за
добродетель по необходимости: фортуна, отказывая ей в средствах делать зло,
лишала ее и всякого желания сбросить иго, которое торжествует в обществе лишь
потому, что в нем живут жалкие людишки. Вот и весь секрет добродетельной
нищеты.
