— Но если то, что вы делаете, есть добро, мадам, почему
люди за это преследуют вас?
— Люди преследуют то, что им вредит: они давят змею,
которая их кусает, но из этого факта не следует аргументов против существования
рептилий. Законы эгоистичны — мы тоже должны быть такими; они служат обществу,
но интересы общества не имеют ничего общего с нашими, и когда мы утоляем свои
страсти, мы по отдельности делаем то, что они делают сообща, вся разница только
в результатах.
Иногда к беседам присоединялся д'Эстерваль, тогда они
принимали более торжественную форму. Аморальный по принципам и по темпераменту,
безбожник по наклонностям и философским взглядам, д'Эстерваль обрушивался на
все предрассудки, не оставляя несчастной Жюстине никакой возможности
защищаться. Когда он начинал выговаривать ей за ее каждодневные прегрешения,
речь его была примерно такой:
— Дитя мое, сущность мира — это движение, однако
движения не может быть без разрушения, следовательно, разрушение есть
необходимый закон природы: тот, кто больше всего разрушает и тем самым сообщает
природе самый сильный толчок, тот лучше всего служит ее законам. Эта праматерь
всех людей дала им равное право на любые поступки. В естественном порядке
каждому позволено делать все, что ему понравится, и каждый волен свободно
владеть, пользоваться и наслаждаться всем, что находит того достойным.
Полезность — вот принцип правоты: достаточно человеку возжелать какую-то вещь,
чтобы констатировать для себя ее необходимость, и коль скоро эта вещь ему
необходима или просто приятна, она будет справедлива. Единственное, что нам
грозит за наш поступок, — это столь же законная возможность того, что
кто-то другой совершит точно такой же, против нас. «Справедливость или
несправедливость всякого суждения, — говорит Гоббс, — зависит только
от суждения того, кто его совершает, и это обстоятельство отрицает осуждение и
оправдывает его». Единственная причина всех наших ошибок вытекает из того, что
мы принимаем за законы природы нечто, связанное с обычаями или предрассудками
человечества. Ничто на свете не оскорбляет природу, человечество более
раздражительно — оно страдает почти ежеминутно, но что значат эти обиды!
Нарушить людские законы — это все равно, что оскорбить призрака. Разве я дал
свое согласие участвовать в этом человечестве? Зачем тогда я должен подчиняться
законам, которые отталкивают моя совесть и мой разум?
Тогда Жюстина возносила перед д'Эстервалем точность наших
восприятий и, опираясь на столь шаткий фундамент, пыталась ошибочно вывести из
него естественность религиозной системы.
— Я допускаю, — парировал хозяин, — что наши
органы восприятия, более тонкие, чем у животных, заставили нас поверить в
существование Бога и в бессмертие души. Поэтому мы и восклицаем: «Что еще лучше
доказывает истинность всех этих вещей, чем необходимость принять их!» Но именно
здесь и заключается софизм. Совершенно справедливо, что своеобразная
организация, полученная нами от природы, вынуждает нас создать эти химеры и
утешаться ими, но этим не доказывается существование предмета религиозного
культа: человек был бы счастливейшим из смертных, если бы из его потребности в
какой-нибудь иллюзии еще недостаточно, чтобы какая-то вещь сделалась реальной,
и хотя заманчиво иметь дело с таким милостивым создателем, каким его
изображают, это нисколько не доказывает существование этого творца. Для
человека тысячу раз выгоднее зависеть от слепой природы, нежели от существа,
превосходные качества которого, восхваляемые теологами, постоянно опровергаются
фактами. Природа, если как следует изучить ее, дает нам все необходимое, чтобы
сделаться счастливым настолько, насколько это возможно. Именно в ней мы находим
удовлетворение наших физических потребностей, ь ней одной заключены все законы
нашего счастья и нашего сохранения: вне природы можно найти лишь химеры,
которые мы должны проклинать и презирать всю свою жизнь.
Но если Жюстина, чтобы противостоять этой философии, не
имела мощи разума, отличавшего ее хозяев, она иногда находила в своем сердце
такие слова и мысли, которые ставили в тупик даже их. Так однажды случилось,
когда д'Эстерваль в очередной раз смеялся над ее любовью к добронравию и внушал
ей всю нелепость так называемой добродетели.
— Да, сударь, я это знаю, — сказала она с
горячностью всей своей непорочной души, которая часто стоит больше, нежели сила
разума, — да, я знаю прекрасно, что добронравие плодит лишь неблагодарных,
но я скорее готова страдать от несправедливости людей, чем от угрызений своей
совести
[47]
.
Такие разговоры велись в этом обществе, извращенные нравы
которого все еще не могли, как мы видим, подавить в нашей героине благостные
принципы ее детства, когда в гостиницу приехали какие-то люди.
— Ну, эти не принесут нам большой прибыли, —
заметил д'Эстерваль, — а вот хорошенькая доза сладострастия нам не
помешает, я уже чувствую прилив крови в чреслах.
— Что это за люди? — спросила Доротея.
— Одно несчастное семейство: отец, мать и дочь. Первый
еще силен, и, надеюсь, тебе понравится. Мамаша… да вот, взгляни в окно: лет
тридцать, не больше, белая кожа, хорошенькая фигурка; что до дочери, то это
красавица… лет тринадцати, посмотри, какое у нее очаровательное лицо. О
Доротея, какой это будет оргазм!
— Сударь, — сказал вошедший отец, с почтением
обращаясь к хозяину, — прежде чем остановиться у вас, я считаю своим
долгом предупредить вас о нашем бедственном положении, а оно таково, что мы не
сможем заплатить вам, какова бы мизерна ни была плата. Мы родились не для несчастья,
моя жена получила небольшое наследство, я тоже имел кое-что, но ужасные
обстоятельства нас разорили, и теперь мы направляемся в Эльзас к родственнику,
который обещал нам помочь, а по дороге рассчитываем на милосердие хозяев
постоялых дворов.
— Несчастье… О д'Эстерваль, — шепнула Жюстина на
ухо хозяину, — я уверена, что вы их пощадите.
— Жюстина, — сказал жестокосердный хозяин, —
проводите гостей в комнату, а я займусь ужином.
И Жюстина, подавляя горькие вздохи, Жюстина, которая судя по
полученному распоряжению' сразу поняла, что участь этих людей будет не легче,
чем всех остальных, провела бедное семейство в предназначенное им роковое
место.
— Несчастные, — заговорила она, как только они
устроились, — ничто не может спасти вас от злодейства людей, к которым вы
попали, даже не пытайтесь выйти отсюда, потому что теперь это уже невозможно.
Но только не засыпайте: разбейте, сломайте, если сможете, решетки на окне,
спуститесь во двор и бегите с быстротой молнии.
— Как? Что вы говорите?.. О небо! таких несчастных, как
мы… Что же мы сделали, чтобы пробудить ярость или алчность людей, о которых вы
говорите? Нет, это невозможно!
— Нет ничего более возможного, спешите: через четверть
часа будет поздно.
