— О мадам, помогите же мне!
— Но это значит отказаться от самого большого из моих
удовольствий.
— Неужели вам так нравятся эти ужасы?
— Нет ничего сладостнее, чем обмануть человека …
почувствовать, как он умирает в твоих объятиях… Как восхитительно нанести ему
роковой удар в тот миг, когда он испытывает высшее блаженство, эта битва между
Парками и Венерой невероятно кружит мне голову, и я уверена, что если бы ты
попробовала, ты быстро пристрастилась бы к этому.
— О мадам, какая бездна извращений!
— Но извращение есть пища для удовольствия, которое без
этого становится пресным. Чем было бы сладострастие без излишеств?
— Но как можно доводить их до такой степени?
— Пожалей меня… пожалей меня, моя девочка, за то, что я
не могу еще больше разнообразить их. Если бы ты только знала, что творится в
моем воображении, когда я наслаждаюсь! Что оно мне рисует, на что оно способно!
Поверь, Жюстина: то, чем я занимаюсь, намного скучнее того, чего бы я желала.
Почему, например, мои желания должны ограничиться этим дурацким лесом? Почему я
не царица мира! Почему не могу охватить своими неистовыми страстями всю
природу! тогда каждый час моей жизни был бы отмечен злодейством, каждый мой шаг
кончался бы убийством. Я мечтаю о беспредельной власти только затем, чтобы
купаться в преступлениях: я хотела бы превзойти в ужасах всех жестоких женщин
древности; я бы хотела, чтобы во всех уголках вселенной люди трепетали при
упоминании моего имени. Разве простой анализ преступления недостаточен, чтобы
воздать ему хвалу? Что есть преступление? Это поступок, когда, растаптывая
людей, мы высоко возвышаемся над ними; это поступок, который делает нас
владыками жизни и состояния окружающих и, следовательно, увеличивает дозу
счастья, которым мы наслаждаемся, за счет того, что отнимаем у других.
Возможно, ты скажешь, что не будет полного счастья, завоеванного в ущерб другим
людям? Чепуха! Оно и является счастьем только при условии его узурпации, оно
потеряло бы всю прелесть, будь оно подарено. Его надо похитить, вырвать из
чужих рук, оно должно стоить многих слез тому, у кого его отнимают, и вот эта
уверенность в том, что мы тем самым причиняем боль другим, порождает самое
неземное наслаждение.
— Однако это и есть злодейство, мадам!
— Ничего подобного: это всего лишь простое и вполне
естественное желание получить максимальную порцию возможного в этом мире
счастья.
— Я бы согласилась, если бы это было не за счет других.
— Но мне не будет так приятно, если я буду знать, что
другие тоже счастливы: для полноты и безмятежности моего счастья необходимо,
чтобы им пользовалась я одна на свете… чтобы я одна была счастлива посреди
всеобщих страданий. Нет ни одного высоко организованного существа, которое не
сознавало бы, как приятно иметь привилегии: когда я обладаю одной долей
всеобщего благополучия, я ничем не отличаюсь от всех прочих, но вот если я
смогу концентрировать на себе все блага, я, без сомнения, буду счастливее всех
остальных. Скажем, в обществе из десяти человек существует десять порций
счастья, все они равны, то есть никто не может похвастаться, что ему повезло
больше, чем другим; а когда один из членов этого общества завладевает девятью
другими долями, чтобы сделать их своими, он будет по-настоящему счастлив, так
как теперь он может сравнивать, что прежде было невозможно. Счастье заключается
не в том или ином состоянии души: суть его только в сравнении своего состояния
с чужим, но о каком сравнении может идти речь, когда все похожи на тебя? Если
бы все имели равное богатство, кто осмелился бы назвать себя богатым?
— О мадам, мне никогда не понять такой способ стать
счастливой: мне кажется, я могла бы быть ею, только зная, что все остальные
тоже счастливы.
— Потому что у тебя слабая, несовершенная организация,
потому что у тебя куцые желания, хилые страсти и никакого сластолюбия. Но такие
посредственные качества недопустимы при моей организации, и если мое счастье
возможно лишь посреди несчастья других, так лишь потому, что я нахожу в их
несчастьях единственный стимул, который сильно щекочет мне нервы и который в
результате этого приятного потрясения порождает удовольствие от электрических
атомов, циркулирующих в моем теле
[46]
. Вообще все ошибки людей
в этом отношении проистекают из ложного определения счастья. То, что называют
этим словом, не есть ситуация, которая одинаковым образом подходит людям; это
состояние различно у разных индивидов, на которых оно действует, и это
воздействие всегда зависит от внутренней организации. Это настолько верно, что
богатство и сладострастие, которые, казалось бы, являются залогом всеобщего
счастья, часто выпадают тем, кто нечувствителен к ним; с другой стороны, боль,
меланхолия, враждебность, грусть, которые не должны нравиться людям, тем не
менее находят своих сторонников. Если принять эту гипотезу, не останется
никаких доводов у того, кто захочет порассуждать о странности вкусов, и самое
разумное для него — хранить молчание. Людовик XI находил счастье в слезах,
которые он заставлял проливать французов, как Тит — в благодеяниях, которыми он
докучал римлянам. Так по какому праву требуют, чтобы я предпочла один вид
счастья другому? Разве оба эти человека были неправы или несправедливы?
— Насчет справедливости, разумеется, нет! Есть
единственная справедливость — делать добро.
— А что ты называешь добром? Прошу тебя, докажи мне,
что больше добра в том, чтобы дать кому-нибудь сто луидоров, нежели отнять их у
него. Зачем мне стараться ради счастья других? Как, если отбросить в сторону
предрассудки, ты можешь убедить меня, что я поступаю лучше, когда забочусь о
других, чем заботясь только о себе? Всякий принцип универсальной морали —
чистая химера: нет истинной морали, кроме морали относительной, только
последняя касается нас. Преступления мне доставляют радость — я их принимаю; я
ненавижу добродетель — я от нее бегу; я бы полюбила ее, быть может, если бы
получала от нее хоть какое-то удовольствие. Ах, Жюстина, стань такой же
развратной, как я: она неблагодарна, та богиня, которой ты служишь, она никогда
не вознаградит тебя за жертвы, которых требует, и ты будешь боготворить ее всю
твою жизнь, не получая ничего взамен.
