— Разве нельзя отнестись к этому как к обыкновенной вечеринке? — сказал Дэвид за завтраком, когда я достала его своими сетованиями. — Тебе же всегда нравились вечеринки. На прочее не обращай внимания.
— Не обращать внимания? На что не обращать внимания? На то, как ты разглагольствуешь перед нашими друзьями и соседями в моей кухне о бездомных?
— Во-первых, это наша кухня, и мы можем делать в ней что угодно. Во-вторых, я собираюсь поделиться с ними своими соображениями, как нам обустроить лучший мир на этой улице. И в-третьих, я собираюсь обратиться к ним в гостиной, со стула. Так что успокойся.
Данная картина — Дэвид, стоящий на стуле и зачитывающий воззвание перед гостями, — не примирила меня с действительностью, но значительно успокоила.
— Ну, тогда другое дело, — сказала я. — Может, я могу чем-то помочь?
— Чур, я не делаю сырную соломку, — подал голос Том.
— Почему? — Молли была искренне удивлена, что кто-то может быть настроен столь воинственно, когда впереди столько развлечений.
— Да ну, тоска.
— А что ты хочешь делать?
— Я не хочу делать ничего. Я вообще не хочу этой вечеринки.
— Папа, а Том сказан, что он не хочет этой вечеринки. — Сообщение было завершено скептическим смешком.
— Не все мы разделяем это настроение, Молли, — сказал Дэвид.
— Ты опять будешь раздавать мои вещи?
— Речь не о том, — многозначительно изрек Дэвид, давая понять этой недосказанностью, что есть более важные дела, которые как раз и предстоит решить на грядущем празднике.
ГудНьюс появился на кухне как раз в тот момент, когда мы собрались расходиться по привычным маршрутам: школа — работа. Он вставал в полшестого, но никогда не спускался вниз до полдевятого. Не знаю, что он делал в комнате три часа, но подозреваю, нечто такое, чем даже самый духовный из нас не мог бы заниматься более нескольких минут. Молли и Дэвид тепло поприветствовали его, я кивнула, а Том посмотрел со слепой ненавистью.
— Как спалось? Как дела?
— Шикарно, — ответил Дэвид.
— А я буду стругать сырную соломку, — заявила Молли.
— Великолепно, — одобрил ГудНьюс, для которого в мире не существовало плохих известий. — Я тут подумал: что, если нам учредить какую-нибудь медаль? Для тех, кто выступит первым добровольцем.
Этого я уже слышать не могла. Я не хотела ничего знать о вечеринках и о сырной соломке, я мечтала провести вечер в баре, попивая с подругой «Медленные удобные отвертки»
[34]
или какие-нибудь другие пошлые смеси, и швырять на ветер по семь фунтов, которые могли бы достаться бездомным. Я попрощалась с детьми, но не сказала ни слова на прощание ни мужу, ни ГудНьюсу и отправилась на работу.
По дороге меня остановила незнакомая женщина, лет за сорок, слегка стервозной наружности, с густо накрашенными губами. Складки у ее рта наводили на мысль, что последнюю пару десятилетий она не расставалась с недовольной гримасой.
— Вы пригласили меня на вечеринку?
— Не я. Мой муж.
— Я получила приглашение.
— Да.
— Зачем?
Это был тот самый вопрос, на который хотели получить ответ большинство наших соседей, но только зануда и сумасшедший стал бы выяснять, в чем тут дело.
— Что вы имеете в виду?
— Зачем ваш муж приглашает меня на вечеринку? Он же со мной незнаком.
— Незнаком. — Трудно спорить с очевидным. — Но хочет познакомиться.
— Зачем?
Я посмотрела на нее и, кажется, явственно различила ауру отвращения над ее головой. Ее «зачем» я отнесла к вопросам из разряда риторических, поскольку вряд ли кто-нибудь когда-нибудь загорится желанием знакомиться с данной особой.
— Потому что ему взбрело в голову, будто на Уэбстер-роуд можно создать рай земной, самое счастливое место на свете, где соседи будут любить друг друга, ходить друг к другу в гости, как к себе домой. Вот поэтому он хочет, чтобы вы… Как вас зовут?
— Николь.
— Так вот, Николь, он хочет, чтобы вы приняли во всем этом участие.
— Что это за вечер? Среда?
— Среда.
— Как раз в среду я занята. Хожу на женские курсы самозащиты.
Я подняла ладони вверх и состроила разочарованную гримасу — она ушла. На самом деле я была бесконечно признательна ей: все могло кончиться куда хуже — комизм положения был очевиден. Кому могло прийти в голову, что желание исправить мир способно принять столь агрессивную форму? Может, Дэвид в действительности вовсе и не торопился изменить мир. Может быть, все, что ему было надо, — это расстроить людей, которые желали быть расстроенными.
— Не хотите посетить нашу вечеринку?
Мистер Крис Джеймс буравил меня взором. Мы только что минут десять обсуждали причину моего отказа выдать ему справку, которая объясняла бы его отсутствие на работе. По моему глубокому убеждению, мистер Джеймс не был болен. Его никоим образом нельзя было назвать больным человеком. (Просто в выходные он жуировал во Флориде или еще где-нибудь: роясь по карманам в поисках шариковой ручки, он высыпал на пол целую горсть американской мелочи и моментально перешел в глухую защиту, как только я стала задавать ему наводящие вопросы, интересуясь, откуда он прибыл.)
— Что еще за вечеринка? — подозрительно сощурился он.
— Обычная вечеринка. Выпивка, закуска, беседа, танцы.
Насчет танцев я перегнула. Танцы не предусмотрены, потому что нельзя назвать танцами выступление человека со стула, которого все остальные будут вынуждены терпеливо выслушать. Но мистеру Джеймсу этого лучше не знать. Если он пронюхает, что ждет его в гостях, боюсь, мы лишимся его общества. Он и так не проявлял особого рвения присутствовать на этом митинге.
— А почему именно я?
— Мы приглашаем всех постоянных пациентов.
Это тоже была бесстыдная ложь, на самом деле я приглашала наиболее опостылевших пациентов, ибо лелеяла надежду, что впоследствии они перестанут докучать мне своими назойливыми посещениями.
— Не нужна мне никакая вечеринка. Мне нужна справка от доктора.
— Неужели вы отклоните предписание вашего лечащего врача? — пошутила я.
— Ой, да бросьте.
Я опять подняла ладони и изобразила заученную разочарованную гримасу, а мистер Джеймс не солоно хлебавши отправился вон из поликлиники. Победа! Я еще не научилась убивать добротой, но уже могу оставлять глубокие раны. Я начинаю менять убеждения и становлюсь новым человеком.
