Что ты пытаешься скрыть, кроме своего страха? Кто пытается скрывать, если не твой страх? Ну ни глупо ли? Я же только страх-то и вижу! Вот тоже, водит сам себя за нос, а отпустить боится! Если бы ты знал, как мне обидно, — добавил он тихо, — ведь не с мечом же пришёл я, в конце-то концов…
— Над этим нужно поразмыслить, — сухо брякнул Андрей и пошёл дальше.
А я испугался, я подумал, что Заратустра не поймёт, что я понял, что он говорил со мной, но я почему-то не дал ему понять, что понял это.
Потом я посмотрел на Андрея и испугался, что сказанное Заратустрой утонет в его интерпретациях. Заратустру можно принимать только целиком или не принимать вовсе.
Спорить с Заратустрой, дискутировать — значит оправдываться, отстаивая свою горечь, полагая, что в ней-то, в горечи твоей, и сокрыто всё твоё счастье, твоё добро.
А принимать Заратустру — значит сейчас, немедля и не раздумывая, делать всё, что он говорит, отложив на секунду, можно уже не возвращаться: то, что есть сегодня, — того завтра не будет.
Но потом я смотрел, как оживлённо беседуют мои спутники о «саркофагах», что стали расти, как грибы после дождя, по берегам Суздальских озёр, и мне стало совсем одиноко.
Я был испуган, Зар наконец сказал мне нечто, что я совсем не ожидал услышать. Этим он пошатнул мою твердолобость, и на сей раз, мне кажется, основательно.
Теперь я понимаю, что он всё время говорит об одном и том же, используя все возможности, чтобы пробиться ко мне, достучаться до меня Самого.
«Я думаю, что я его принимаю, я так чувствую, хотя это не так, поэтому трудно ему до меня достучаться. Что-то я делаю не так… Но что?» — так думал я о Заратустре, когда мы расставались с Андреем.
По дороге домой Зар словно бы невзначай обронил следующее:
— Как странно, что вы так мучаетесь одиночеством, так страдаете, так жаждете Другого, а Другого не видите! Это «Я» виновато, надежды его и амбиции. А вот можете ли вы без «Я» прожить? Я знаю, что да. Но как сказать мне об этом тому, у кого уши заткнуты страхом?
Мы вернулись домой, я всё записал, а теперь думаю: боюсь ли я ещё? А если да, то чего? Об этом нелепо спрашивать Заратустру, об этом мне следовало спросить у самого Себя. Я спрашиваю…
О ПРОПОВЕДНИКАХ СМЕРТИ
Я вернулся домой после работы. Заратустра уже ждал меня, он приготовил чудесный ужин и сейчас развлекался обстоятельной беседой с моей дворняжкой, поддерживая её животный интерес к их мнимой дискуссии кусочками колбасы.
— Ах ты, морда полосатая! Да! Вот так!.. Молодец! Дай лапу! Вот хорошо! Хорошая собака! Иди хозяина встречай, давай!
Пёс метнулся ко мне, тявкнул, ткнул меня лапой и быстро вернулся к Зару.
— Ладно, вот последний, — сказал Заратустра, любуясь той неутолимой жаждой, с которой моя псина схватила на лету колбасную шкурку.
— Мы не в духе? — поинтересовался Зар.
— Устал я… Какой-то бег по кругу… Всё без толку.
— Работа не ладится?
— Пациенты не ладятся! Мне кажется, что они вовсе и не хотят лечиться, а просто морочат мне голову! Или, может быть, я совсем ничего не понимаю и требую от них невозможного? Но я-то знаю, что это возможно!
Заратустра молчал.
— Зар, но у них ведь одна жизнь, одна! А они проводят её в слезах и причитаниях! Они сетуют, осуждают, оценивают, ноют. Они рассчитывают на то, что всё как-то само собой разрешится и делать ничего не придётся. Они лелеют мечты, которым просто не суждено сбыться: они хотят другого мира, других людей, другой жизни, наконец. Но они себя-других не хотят! А как же иначе-то, если такими, как они есть, только на кладбище и можно рассчитывать! Жить такими просто нельзя! Не получится, не может получиться, «девятнадцать пополам, кажется, не делится»! А я всё хожу на эту работу, говорю с глухими, рассчитываю на бессильных, подставляю плечо ложащимся. Может, я дурак круглый? А?.. Ну что ты молчишь? Зачем я работаю, зачем?..
Я сидел на стуле, понурый, сердитый, расстроенный сверх всякой меры. Зар подошёл ко мне, сел на корточки, посмотрел мне в глаза и со своей растапливающей любую скоробь улыбкой произнёс:
— Ты знаешь, зачем.
Я смущённо улыбнулся в ответ. В моём «канатном» репертуаре есть способ, который я использую для того, чтобы показать человеку, есть ли смысл в том, что он делает, или же его нет. Для это нужно только одно: чтобы он сам Себя спросил: «Зачем?» Если, спросив самого Себя: «Зачем?», он чувствует, что всё его существо озаряется светом, нежится теплом, то более мне не придётся «мотивировать» его жить по-человечески: делать и радоваться. А если он наталкивается на пустоту, на абсолютную безответность, то сам совершенно явственно осознаёт, какая отчаянная бессмыслица все его страхи, сомнения и страдания.
— А если бы все они были просветлёнными, разве бы ты смог ходить на работу? — улыбаясь прищуренным глазом, спросил Заратустра.
Какой он всё-таки великий хитрец!
— Я, наверное, ищу благодарности, да? А ведь мне надо… — я посмотрел на Заратустру исподлобья.
— Смешон музыкант, который недоволен своей публикой. Он ведь исполнял музыку, а не публику. Он с равным успехом может упрекнуть погоду в том, что она «не так» отреагировала на его «божественное исполнение». Понятно? А теперь рыба под майонезом. Предупреждаю, погода тут не при чём! Тебе понравится… — Господи, он снова расхохотался!
Рыба действительно оказалась выше всяких похвал, но, признаться, это не слишком меня радовало. После ужина Заратустра говорил так:
«Вы не умеете хотеть. Возможно хотеть только возможное. Вы же хотеть пытаетесь то, чего быть не может. Так знайте же, что не хотите вы, но юродствуете! Ушли вы от курса вашего, пустили корабль свой по ветрам иллюзии на остров необитаемый, где царствуют миражи!
Желание — не надежда, но желание только. Не хотите вы невозможного, и только кажется вам, что вы хотите его, на самом деле — вы о нём лишь страдаете. А не хотите страдать — не выдумывайте!
Нет смерти, нежелание — вот что такое конец. А желание — сама жизнь. И боритесь вы не с желанием своим, которое толком даже не чувствуете, воины страха, но боретесь вы с самой своей жизнью!
Говорите вы, что страдание ваше — это желание, не нашедшее себе удовольствия. Даже если оно и так, то разве же лучше его отсутствие? Как прожить без желания, если желание — жизнь? Избегание ваше — вот это смерть, остальное же только кажется ею.
Почему думаете вы о неудовлетворённости желания вашего прежде, чем успели вы захотеть?
Разве не глупо спрашивать: "Зачем не хотеть?" А если спрошу я вас: "Зачем хотеть?" Что, если сами Себя вы так спросите? Разве же не чувствуете вы свет, отвечая, свет, идущий от вас, свет изнутри, вовне идущий? Свет этот — и есть желание ваше!
