Теперь мы можем ответить на вопрос, который в начале этой
второй части был выдвинут в качестве основной проблемы нашего исследования – на
вопрос о значении бытия мужчин и бытия женщин. У женщин нет ни существования,
ни сущности, они не существуют, они – ничто. Человек либо мужчина, либо
женщина, другими словами, он либо кто-нибудь, либо никто.
Женщина не является частью онтологической реальности.
Поэтому она не имеет никакого отношения к вещи в себе, которая, при более
глубоком проникновении в сущность предмета, совершенно тождественна с
абсолютным, с идеей, с Богом. Мужчина в своей актуальности, в своей
гениальности верит в вещь в себе. Она является для него абсолютным, величайшим
понятием о действительной ценности. Тогда он философ. Или она – чудесная,
сказочная страна его снов, царство абсолютной красоты. Тогда он художник. Но та
и другая вера в основе своей – одно и то же.
Женщина лишена отношения к идее: она не утверждает, но и не
отрицает ее. Она – ни нравственна, ни безнравственна. У нее нет, говоря
математическим языком, определенного знака. Она лишена всякого направления: ни
добра – ни зла, ни ангел – ни черт, она не эгоистична (поэтому она кажется
альтруисткой). Она столь же аморальна, сколь и алогична. Всякое же бытие есть
бытие моральное и логическое. Итак, у женщины нет бытия.
Женщина лжива. В животном так же мало метафизической
реальности, как и в истинной женщине, но животное не говорит, а потому и не
лжет. Для того, чтобы уметь сказать правду, надо обладать некоторым бытием, ибо
истина простирается на бытие, а к бытию может иметь отношение только тот,
который сам по себе представляет собою нечто. Мужчина жаждет иметь всю правду,
т. е. он хочет только быть. И влечение к познанию в конце концов идентично
потребности к бессмертию. Но кто высказывает что-либо о каком-нибудь факте без
истинного мужества утвердить какое-нибудь бытие, кому дана внешняя форма
суждения без внутренней, в ком, подобно женщине, нет правдивости, тот по
необходимости должен всегда лгать. Поэтому женщина всегда лжет, даже когда она
объективно высказывает истину.
Женщина сводничает. Единицы низшей жизни суть индивидуумы,
организмы. Единицы высшей жизни суть индивидуальности, души, монады,
«мета-организмы» (термин Гелленбаха, которого нельзя оставить без внимания).
Каждая монада резко отличается от другой. Одна так же далеко отстоит от другой,
как только могут две вещи отстоять друг от друга. У монад нет окон. Вместо
этого они вмещают в себя весь мир. Мужчина, как монада, как потенциальная или
актуальная, т. е. гениальная индивидуальность, требует повсюду различия и
разъединения, иди-видуации и дифференцировки: наивный монизм присущ
исключительно женщине. Каждая монада представляет для себя замкнутое единство,
нечто цельное, но и чужое «я» является для нее такой же законченной цельностью,
в которую она не переходит. У мужчины есть границы – он утверждает их и хочет
их иметь. Женщина, которая совершенно не знает одиночества, также не в
состоянии подметить и постичь одиночества своего ближнего. Она не может
отнестить к нему с известным вниманием и уважением, признать его
неприкосновенным. Для нее одинаково не существует ни одиночества, ни
множественности. Она знает одно только состояние безраздельного слияния с
окружающими. Женщина лишена своего «я», лишена и понятия «ты». На ее взгляд,
«я» и «ты» принадлежат к одной паре, составляют неразличимое единство. Вот
почему женщина умеет сводить, сводничать. Ее любовь, как и ее сострадание,
кроют в себе одну и ту же тенденцию: общность, состояние слитности.
Женщина нигде не видит границ своего «я», границ, которые
она должна была бы охранять от постороннего вторжения. На этом прежде всем
покоится главное различие между мужской и женской дружбой. Всякая мужская
дружба есть попытка идти рука об руку под знаком одной идеи, к которой оба
друга, каждый в отдельности и в то же время сообща стремятся. Женская же дружба
есть торчание вместе и, что особенно важно, под знаменем сводничества. Ибо
только на сводничестве покоится единственная возможность более или менее
интимной и искренней дружбы между женщинами, поскольку они стремятся именно к
женскому обществу, не в целях одной только болтовни и не из материальных
побуждений. Если из двух девушек или женщин одна выдалась особенно красивой, то
другая, некрасивая, испытывает известное половое удовлетворение в том восхищении,
которое выпадает на долю красивой.
Поэтому основным условием дружбы между женщинами является
полнейшее отсутствие соперничества. Нет ни одной женщины, которая не сравнила
бы себя физически с другой тотчас же в момент знакомства. Только в случаях сильного
неравенства и безнадежной конкуренции некрасивая может восхищаться красивой,
так как последняя является Для нее ближайшим средством удовлетворить себя в
половом отношении, причем все это протекает совершенно бессознательно для
обеих. Это именно так: некрасивая чувствует себя участницей полового акта
наравне с красивой, как будто бы она сама была на ложе ее любви. В этом ясно
связывается отсутствие личной жизни женщин, сверхиндивидуальный смысл их
сексуальности, наличность в ней влечения к сводничеству, которое является
основной чертой всего ее существа. Они и себя сводят, как других, себя – в
других. Самое незначительное, что требует даже наиболее некрасивая из женщин и
в чем она уже находит известное удовлетворение – это чтобы вообще кто-нибудь из
ее пола пользовался восхищением, являлся предметом вожделения.
В связи с этой слиянной жизнью женщины находится тот факт,
что женщины никогда не ощущают истинной ревности. Как ни низменны сами, по себе
чувства ревности и жажды мести, в них все же заключается нечто великое, к чему
женщины неспособны, как неспособны они вообще на все великое, как в сторону
добра, так и в сторону зла. В ревности лежит безумное притязание на мнимое
право, а понятие права для женщины трансцендентно. Но главная причина того
факта, что женщина никогда не может всецело предаться ревности относительно
одного и того же мужчины, совершенно другая. Если бы мужчина, хотя бы тот,
которого она бесконечно любит, находился в соседней комнате с другой женщиной,
обнимал ее и обладал ею, то этот факт до того сильно подействовал бы на нее в
половом отношении, что всякая мысль о ревности была бы для нее совершенно
недоступна. Подобная сцена произвела бы на мужнину одно только отталкивающее
впечатление, которое гнало бы его подальше от места происшествии. Женщина же
внутренне почти лихорадочно подтверждает весь этот процесс. Она становится
истеричкой, если отказывается признать, что в глубине души она также жаждала
подобной встречи с мужчиной.
Далее, мысль о чужом половом акте никогда не в состоянии
всецело поглотить мужчину, который стоит вне этого переживания и поднимается
над ним. Для него, собственно, чужой половой акт совершенно не существует.
Женщина же мысленно преследует весь это процесс, но не самодеятельно, а в лихорадочном
возбуждении, очарованная мыслью о том, что рядом с ней происходит.
Правда, очень часто интерес мужчины по отношению к другому
человеку, который составляет для него неразрешимую загадку, может простираться
вплоть до сферы половой жизни последнего. Но то любопытство, которое до
известной степени толкает ближнего к сексуальности, свойственно только женщинам
и обнаруживается у них всегда, как по отношению к женщинам, так и к мужчинам.
Женщину прежде всего интересуют в человеке его любовные связи. Поскольку она
составила себе ясное представление об этом пункте, мужчина остается для женщины
загадочным и привлекательным в интеллектуальном отношении.
