Я не могу понять, почему я подвержен наследственному греху,
почему свободное становится несвободным, почему чистое – грязным, каким образом
может грешить совершенное.
Но очень легко доказать, что этого не в состоянии понять не
только я, но и всякий другой человек. Свой грех я только тогда могу познать,
когда я больше его не совершаю, и наоборот: я не совершаю его с того момента,
когда вполне познал его. Поэтому я не могу понять жизни, пока я нахожусь в ней.
Время является для меня неразрешимой загадкой, пока я в нем существую, пока я
еще полагаю его. Я постигну его сущность, когда мне удастся его одолеть. Только
смерть может показать нам смысл жизни. Не было еще ни одного момента, когда я
не стремился бы также и к небытию, но как это желание могло бы превратиться для
меня в объект исследования, в предмет познания? Бели мне уже удалось что-нибудь
познать, то я уже несомненно стою вне этого: моя греховность не поддается моему
постижению, так как я все еще грешен. Вечная жизнь и высшая жизнь не следуют
друг за другом – они параллельны, и предсуществование добра находится лишь в
определенном отношении к ценности его.
Теперь пора определенно сказать: абсолютная женщина, которая
лишена индивидуальности и воли, которая непричастна к ценности и любви,
совершенно исключена из того высшего, трансцендентного, метафизического бытия.
Умопостигаемое, сверхэмпирическое существо мужчины возвышается над материей,
временем и пространством. В нем Достаточно преходящего, но и много
бессмертного. Он располагает возможностью выбирать между обеими из них: между
одной жизнью, которая прекращается вместе с земной смертью, и другой, для
которой смерть является лишь возрождением в совершенной чистоте. Глубочайшая
воля мужчины направлена на это совершенное, вневременное бытие на абсолютную
ценность: она тождественна с потребностью к бессмертию. Так как женщина не
ощущает никакой потребности в дальнейшем существовании своей личности, то
отсюда ясно; в ней нет ни одного элемента той вечной жизни, которую хочет и
должен утвердить мужчина в противовес своему жалкому отражению в мире чувственности.
Каждый мужчина стоит в каких-нибудь отношениях к идее высшей ценности, к идее
абсолютного, к идее той совершенной свободы, которой он, как личность
детерминированная, еще не обладает, но которую он в состоянии достичь, так как
дух властвует над природой. Такое отношение есть отношение к идее, к божеству.
Жизнь на земле ведет его к конфликту и разрыву с абсолютным, но душа стремится
вырваться из этой грязи, из когтей наследственного греха.
Как любовь родителей не была чистой любовью к идее, а являлась
в большей или меньшей степени лишь чувственным воплощением ее, точно также и
сын, который является предметом этой любви, хочет, пока он жив, не одной только
вечной, но и временной жизни. Мы ужасаемся при мысли о смерти, боремся с ней,
цепко впиваемся в наше земное существование. Этим мы доказываем, что когда мы
родились, мы хотели родиться, если и теперь, после рождения, мы все снова хотим
рождаться на этот свет. Человек, который не испытал бы никакого страха при
мысли о земной смерти, умер бы в то же мгновение, ибо он был бы исполнен одной
только воли к вечной жизни. Ее-то должен и может осуществить в себе каждый
человек: она, как и всякая жизнь, себя создает.
Но так как каждый мужчина стоит в каком-нибудь отношении к
идее высшей ценности, не доводя себя до состояния полнейшей преданности этой
идее, то отсюда ясно, что нет ни одного мужчины, который был бы счастлив.
Счастливы только женщины. Ни один мужчина не чувствует себя счастливым, ибо
каждый находится в определенном отношении к идее свободы, будучи несвободным в
своей земной жизни. Счастье является уделом или совершенно пассивного существа,
как женщины, или совершенно активного, как божество. Счастье есть не что иное,
как чувство совершенства, но это чувство совершенно чуждо мужчине. Только женщины
способны видеть в себе олицетворение совершенства. У мужчины всегда есть
проблемы в прошлом и задачи впереди, проблемы имеют свои корни в прошедшем,
область задач – будущность. Для женщины и само время ни на что не направлено,
оно лишено для нее смысла: нет женщины, которая поставила бы себе вопрос о цели
своего существования. Только одноизмеримость времени является выражением того,
что эта жизнь должна и может приобрести известный смысл.
Счастье для мужчины было бы совершенно тождественно полной,
чистой активности, совершенной свободе, но оно не должно содержать в себе ни
одного, даже самого незначительного намека на несвободу, ибо вина человека
растет по мере дальнейшего расхождения с идеей свободы. Земная жизнь является
для него сплошным страданием. Это и совершенно естественно, так как в ощущении
человек всегда пассивен, так как он подвержен действию аффекта и так как, кроме
формировки опыта. существует еще также материя. Нет человека, который не
нуждался бы в восприятии. Без него не может обойтись и гениальный человек, хотя
бы он решительнее и быстрее других людей заполнил, пронзил его всем духовным
содержанием своего «я», хотя бы он и не нуждался в последовательной индукции
для постижения идеи какой-нибудь вещи. Рецептивность не удастся стереть с лица
земли. Здесь не поможет и физический насильственный переворот: в чувственном
ощущении человек остается пассивным. Его спонтанность и свобода проявляются
впервые в суждении и в той форме универсальной памяти, которая воспроизводит
для воли индивидуума все переживания прошлого. Любовь и духовное творчество
является для мужчины лишь приближением к высшей спонтанности, кажущимся
осуществлением совершенной свободы. Они именно и доставляют ему смутное
предчувствие счастья, близость которого в подобные моменты вызывает в нем,
правда, ненадолго, душевный трепет. Для женщины, которая не может быть глубоко
несчастной, счастье является пустым звуком: понятие счастье было создано
мужчиной, несчастным мужчиной, хотя он никогда не находит полной, адекватной
реализации его. Женщина не стыдится показывать другим свое несчастье: ибо это
несчастье не глубоко, не истинно, ибо она не чувствует за собою никакой вины.
Более всего далека она от вины своего земною существования, которым воплощается
в идее наследственного греха.
Последним и абсолютным доказательством полнейшего
ничтожества женской жизни, совершенного отсутствия в ней высшего бытия,
является тот особый способ, каким женщины покушаются на самоубийство. Их
самоубийство неизменно сопровождается мыслью о других людях: что они будут
думать об этом, как они будут сожалеть, печалиться или досадовать.
Этим я не хочу сказать, что в момент самоубийства она не
проникается сознанием глубоком несчастья, которое, по ее мнению, совершенно
незаслуженно терзает ее. Совершенно напротив. В этот именно момент ее всецело
охватывает чувство глубокой жалости к себе самой, но этa жалость всецело
укладывается в рамки выставленной нами схемы, согласно которой она представляет
собою не что иное, как способность плакать вместе с другими над объектом их
сострадания, иными словами, способность совершенно перестать быть субъектом. Да
и как могла бы женщина приписать себе определенное несчастье в то время, как
она совершенно неспособна иметь свою судьбу? Самым ужасным и вместе с тем
наиболее убедительным доказательством бессодержательности, пустоты и
ничтожества женщин является тот факт, что они даже в момент ближайший к смерти
не в состоянии дойти до проблемы жизни, своей жизни: ибо высшая жизнь личности
не может найти своей реализации в них.
