В этом исследовании мы решительно высказались в пользу души
и против комичной и вместе с тем жалкой психологии без души. Для нас является
еще вопросом, можно ли совместить психологию с душой, можно ли вообще науку,
ищущую раскрытия законов причинности и норм мышления и желания, поставить рядом
с свободой мышления и желания. Даже принятие особой «психической причинности»
мало поможет делу: психология, показав наконец свою собственную неспособность,
дает тем самым блестящее доказательство в пользу понятия свободы, понятия
вообще осмеянного и поруганного.
Этим мы еще не провозглашаем новой эры в области
рациональной психологии. Напротив, если согласиться с Кантом, то
трансцендентальная идея души является для нас руководящей нитью при восхождении
в ряду условий вплоть до необусловленного, а не наоборот, т.е. при «схождении к
обусловленному». Нужно только отвергнуть все попытки вывести это
необусловленное из обусловленного, вывод, который неизменно преподносится нам в
конце какой-нибудь книги в 500 – 1500 страниц. Душа есть регулирующий принцип,
который должен лежать в основе и руководить нами при всяком истинно
психологическом, но не относящимся к области анализа ощущении, исследовании. В
противном случае, сколько старания, любви и понимания мы ни вложили бы в это
дело, всякое изображение психологической жизни человека в самой существенной
части своей страдало бы роковым пробелом.
Совершенно непонятно, откуда взялось столько мужества у
исследователей легко разделаться с понятием «я» только на том основании, что
«я» не поддается восприятию в той форме, в какой мы воспринимаем цвет апельсина
или вкус щелочи. Тем более странно, что эти исследователи даже не пытались
анализировать такие чувства, как стыд и вина, вера и надежда, страх и
раскаяние, любовь и ненависть, тоска и одиночество, тщеславие и
восприимчивость, жажда славы и потребность в бессмертии. Каким иным путем хотят
Мах и Юм объяснить один только факт стиля, как не с помощью индивидуальности?
Далее: животные ничуть не боятся своего отражения в зеркале, но ни один человек
не в состоянии будет провести свою жизнь в зеркальной комнате. Может быть, этот
страх следует себе объяснить «биологически», «дарвинистически» страхом перед
своим двойником (которого, интересно заметить, нет у женщины)? Стоит только
назвать слово двойник для того, чтобы вызвать сильнейшее сердцебиение у
мужчины. Здесь эмпирическая психология совершенно бессильна, здесь нужна
глубина. Ибо как можно все эти явления свести к отдаленной стадии дикости. животности,
когда человечество лишено было той безопасности, которую в состоянии доставить
одна только цивилизация, как это сделал Мах, признав страх у маленьких детей
пережитком онтогенетического развития? Я об этом только вскользь упомянул с
тем, чтобы по ставить на вид «имманентным» и «наивным реалистам», что в них
самих имеется много такого, о чем они…
Почему человека неприятно задевает, когда говорят, что он
принадлежит к ницшеанцам, гербартианцам, вагнерианцам и т.д.? Словом, когда его
подводят под определенное понятие? Ведь такой случай наверное приключился и с
Махом, когда кто-либо из милых друзей хотел его причислить к позитивистам,
идеалистам и т.п. Неужели он серьезно думает. что чувство, которое вызывают в
нас подобные определения со стороны других людей, можно исчерпывающе объяснить
полной уверенностью в одиночности совпадения «элементов» в одном человеке, что
это чувство есть не что иное, как оскорбленный расчет вероятности? Однако это
чувство не имеет ничего общего с тем явлением, когда мы, например, не согласны
с каким-нибудь научным тезисом. Его не следует смешивать также с тем чувством,
которое испытывает человек, когда он сам причисляет себя, например, к
вагнерианцам. В глубочайших основах этого чувства кроется положительная оценка
вагнерианства, так как сам говорящий – вагнерианец. Человек искренний всегда
сознается, что подобным признанием он имел в виду возвысить Вагнера. В
признаниях других людей мы чувствуем, что человек имел в виду как раз обратное.
Отсюда мы видим, что человек может о себе сказать очень много такого, что ему
крайне неприятно слышать от других.
Где же источник этого чувства, которое свойственно даже
людям, низко стоящим? Он находится в сознании, может быть, даже очень неясного,
своего «я», своей индивидуальности, которая чувствует себя стесненной подобными
определениями. Этот протест есть зародыш всякого возмущения.
Как-то нелепо с одной стороны признавать Паскаля и Ньютона
великими мыслителями, а с другой стороны приписывать им целый ряд самых
бессмысленных предрассудков, с которыми «мы» давно уже расстались.
Действительно ли мы ушли уже так далеко от того времени со всеми нашими
электрическими дорогами и эмпиричесими психология-ми? Неужели, действительно,
культура (если только существуют культурные ценности) измеряется состоянием
науки, которая всегда имеет характер социальный, но не индивидуальный, числом
лабораторий и народных библиотек? Является ли культура чем-то внешним по
отношению к человеку, не лежит ли она прежде всего в нем самом?
Можно, конечно, ставить себя выше Эйлера, величайшего
математика всех времен, который говорит: «То, что я делаю в настоящий момент,
когда пишу письмо, я делал бы совершенно так же, если бы находился в теле
носорога». Я не берусь защищать эту мысль Эйлера, она очень характерна для математика,
художник никогда ничего подобном не сказал бы. Тем не менее, я считаю глубоко
неосновательным видеть в ней один только смешной курьез и оправдывать Эйлера
общей «ограниченностью его времени», не дав себе труда понять содержание этой
мысли.
Итак, невозможно обойтись без понятия «я» в психологии, по
крайней мере, по отношению к мужчине. Приходится, правда, сомневаться,
совместимо ли это понятие с номотетической психологией в Виндельбандовском
смысле, имеющей своей целью установить определенные психологические законы. Но
это обстоятельство нисколько не умаляет значения нашего положения о
необходимости понятия «я». Быть может, психология вступит на тот путь, который
был указан ей в одной из предыдущих глав и, таким образом, превратится в
теоретическую биографию. Только тогда она познает истинные границы всякой
эмпирической психологии.
Тот факт, что всякое исследование мужской психологии в
конечном счете сталкивается с чем-то неделимым, неразлагаемым, с ineffabile,
поразительно совпадает с тем, что равномерные явления «duplex», «multiplex
personality» раздвоения или умножения человеческого «я», наблюдались только у
женщин. Психика абсолютной женщины разложима до последнего атома. Мужская
психика не поддается полному разложению на составные части. Этого не в состоянии
сделать самая совершенная характерология, не говоря уже об эксперименте. В ней
заключено ядро сущности, не поддающееся дальнейшему делению. Ж —агрегат, а
потому она диссоциируема, делима.
Поэтому-то так смешно и забавно слышать разговоры гимназистов
(гимназист, как платоновская идея) о женской душе, о женском сердце и его
мистериях, о душевном складе современной женщины и т.д. Вера в женскую душу
является, кажется, в настоящее время и доказательством выдающихся качеств
акушера. По крайней мере, женщины очень охотно слушают, когда им говорят о
женской душе, хотя они отлично (в форме гениды) знают, что все это – ерунда.
Женщина – сфинкс! Ничего более нелепого нельзя было сказать! Вряд ли
какая-нибудь чепуха превзойдет эту! Мужчина бесконечно загадочнее, несравненно
сложнее. Достаточно выйти на улицу, чтобы убедиться, что у женщины нет ни
одного такою выражения лица, которое сразу не стало бы ясным и понятным для
нас. Как бесконечно беден у женщины регистр ее чувств, ее настроений! Вместе с
тем мы на лице мужчины часто видим такое выражение, которое можно отгадать
только в результате продолжительного напряжения мысли.
