Самостоятельность, приобретаемая ощущением, благодаря
понятию, не представляет собою освобождения от субъекта, а освобождение от
субъективности. Ведь понятие и есть именно то, о чем я мыслю, о чем я говорю,
что я могу написать. Это обстоятельство служит источником веры, что я тем не
менее еще нахожусь в некотором отношении к понятию, эта вера – сущность всякого
суждения. Имманентные психологи, Юм, Гексли, Мах, Авенариус, совершенно
разделались с понятием, отождествив его с общим представлением, причем, между
логическим и психологическим понятием они никакой разницы не делают. Поэтому
весьма характерно для них, что они совершенно игнорируют самое суждение, как
будто его совершенно не существовало. С своей точки зрения ни никак не в
состоянии понять элементы, чуждые монизму ощущений, которые скрываются в каждом
акте суждения. Каждое суждение содержит в себе признание или отрицание,
одобрение или неодобрение определенных вещей, мера этого признания – идея
истины, не может одновременно заключаться в комплексах ощущений, которые
подвержены нашему суждению. Там, где нет ничего, кроме ощущений, все ощущения
должны являться равноценными и иметь право на одинаковое значение в построении
реального мира. Отсюда видно, что именно эмпиризм разрушает действительность
опыта, а позитивизм, несмотря на «солидность» и «добросовестность» своей фирмы
должен превратиться в настоящий нигилизм. Так очень часто бывает и с весьма
почтенными торговыми предприятиями, которые в конечном счете обнаруживают свою
беспочвенность и шарлатанство. В самом опыте еще не может заключаться мысль об
определенной мере опыта, об идее истины. Но всякое суждение содержит в себе
именно это притязание на истинность. Оно, несмотря на целый ряд ограничивающих
его дополнений, предъявляет свое требование на объективную непреложность в той
решительной, строгой форме, какую придал этому суждению его творец.
Действительно, когда человек высказывает суждение в подобной форме, то в этом
видят с его стороны требование всеобщего признания того, что он высказал– Если
же человек отказывается от подобного требования, то ему вполне справедливо
замечают, что он злоупотребил формой суждения. Отсюда вполне правильно будет
заключить, что в функции суждения лежит притязание на познание, или другими
словами на истинность того, что высказывается.
Это притязание на познание выражает собою только ту, мысль,
что субъект обладает способностью высказывать суждения об объекте, причем
суждения совершенно правильные. В качестве объектов, относительно которых мы
высказываем свои суждения, служат понятия; понятие есть предмет познания. Оно
противопоставляет объект субъекту.
Путем суждения снова устанавливается связь и родство между
ними. Ибо требование истины предполагает, что субъект способен правильно судить
об объекте. Таким образом мы пришли к выводу, что в функции суждения уже
заключается доказательство известной связи между «я» и всебытием,
доказательство возможности их абсолютного единства. Только такое единство, не
простая согласованность, а тождество бытия и мышления, есть истина. Оно
является вечным требованием, постулатом, но не фактом, который человек в
состоянии был бы осуществить. Свобода субъекта и свобода объекта есть в
конечном счете одна и та же свобода. Способность суждения со своей основной
предпосылкой, человек может судить обо всем, является только сухим логическим
выражением теории микрокосма человеческой души. Вызвавший столько споров вопрос
о том, что чему предшествовало, понятие ли суждению или наоборот, нужно будет
разрешить в том смысле, что оба они, хотя и одновременны, но необходимо друг
друга обусловливают. Всякое познание направлено на какой-нибудь предмет, сам же
процесс познания совершается в форме суждения, предметом котором является
понятие. Функция понятия разделила субъект и объект и оставила в одиночестве
субъект. Как и всякая любовь, тоска познавательного инстинкта стремится
объединить раздвоенное.
Если какое-либо существо, подобное истинной женщине, лишено
деятельности в сфере понятий, то оно неизбежно лишено и деятельности в сфере
суждения. Это положение может показаться смешанным парадоксом, так как ведь и
женщины достаточно говорят (по крайней мере, мы не слышали, чтобы кто-нибудь
жаловался на их склонность к молчанию), а всякая речь является выражением
суждений. Лжец, например, которого всегда выставляют в качестве убедительного
довода против глубокого значения явлений суждения, никогда не строит суждений в
собственном смысле слова (есть «внутренняя форма суждения», как и «внутренняя
форма речи»), так как он, говоря ложь, оставляет совершенно в стороне меру
истины. Правда, он требует всеобщего признания своей лжи, но это требование он
предъявляет ко всем решительно людям, кроме себя, а потому его ложь лишена
объективной истины. Если человек обманывает самого себя, то это значит, что он
свои мысли не подвергает суду своего внутреннего голоса, тем менее он будет
расположен защищать их перед внешним судом, судом других людей. Таким образом,
можно вполне соблюсти внешнюю форму суждения, не соблюдая внутреннего условия
его. Это внутреннее условие есть искреннее признание идеи истины в качестве
верховного судьи всех наших суждении, беззаветная готовность держать ответ и
оправдаться в своих покупках перед этим судьей. У человека раз и навсегда
заложено известное отношение к идее истины. Это обстоятельство является
источником правдивости по отношению к другим людям, вещам и к самому себе.
Поэтому выставленное раньше деление: ложь по отношению к себе и ложь по
отношению к другим – неверно. Кто субъективно расположен ко лжи, склонность,
отмеченная у женщины и подлежащая еще более подробному разбору, тот не ощущает
никакого интереса в объективной правде. Женщина не чувствует никакого
стремления к истине, отсюда ее несерьезность, ее безучастное отношение к
мыслям. Есть много писательниц, но нет ни одной мысли в их произведениях. Их
любовь к (объективной) правде столь незначительна, что даже заимствовать мысли
у других они считают делом, на которое не стоит тратить труда.
Ни одна женщина не питает серьезного интереса к науке. На
этот счет она, пожалуй, легко введет в заблуждение как себя, так и многих
других благородных людей, но очень скверных психологов. В тех случаях, когда
женщина успела в своей научной деятельности создать нечто более или менее
значительное (София Жермен, Мария Сомервилль и т. д.), можно с уверенностью
сказать, что за всем этим скрывается мужчина, на которого она таким образом
старалась больше походить. Гораздо правильнее будет применить к женщине
«cherche 1'homme», чем к мужчине – «cherche la femme».
Женщина не создала еще ничего выдающегося в научной области.
Ибо способность к истине вытекает из воли к истине и ею измеряется.
Поэтому понимание действительности у женщин гораздо слабее,
чем у мужчин, хотя бы многие и утверждали противное. Факт познания у них всегда
подчинен посторонней цели, и если стремление к ее осуществлению достаточно
интенсивно, то женщина в состоянии очень правильно и безошибочно смотреть на
вещи. Но она никогда не в состоянии понять истину ради самой истины,
постигнуть, какую ценность имеет истина сама по себе.
Женщина теряет всякую способность, к критике, она совершенно
теряет контроль над реальностью, когда в своих (часто бессознательных)
стремлениях сталкивается лицом к лицу с заблуждением. Этим объясняется твердая
уверенность очень многих женщин, что им отовсюду угрожает любовная атака, это
же является причиной столь частых галлюцинаций чувства осязания у женщин,
галлюцинаций, которые обладают столь ярко выраженным характером чего-то реального,
что совершенно непонятно для мужчин. Ибо фантазия женщины – заблуждение и ложь,
фантазия же мужчины, как художника или философа, есть высшая истина.
