Следует считать доказанным, что гениальный человек отличается
высшей нравственностью по отношению к самому себе: он не позволит насильственно
привить ему чужое мнение и тем умалить значение своего собственного «я».
Правда, чужое «я» и его взгляды он резко отличает от своего «я», от своих
взглядов. Вместе с тем, он воспринимает чужое мнение не пассивно: болезненна и
мучительна для него мысль о том, что он в тот или иной момент ограничивается
одним только восприятием. Он будет всю свою жизнь помнить ложь, произнесенную
им сознательно, и не в состоянии будет ее легкомысленно, «подионисовски»
стряхнуть. Особенно мучительны страдания гениального человека, когда они
случайно натыкаются на какую-нибудь произнесенную ложь, которой они совершенно
не сознавали в момент разговора, или ложь, благодаря которой они ввели самих себя
в заблуждение. Прочие люди, не ощущают столь сильной потребности в истине,
поэтому глубже утопают в лжи и заблуждении. Вот где причина того, что они так
мало понимают самый смысл и страстность борьбы великих людей против «лжи
жизни».
Выдающийся, гениальный человек – это тот, в котором
вневременное «я» окончательно утвердило свое господство, который стремится
поднять свою ценность перед своим умопостигаемым «я», перед своей моральной и
интеллектуальной совестью. Он тщеславен прежде всего перед самим собою: в нем
нарождается потребность импонировать самому себе (своим мышлением, поступками,
творчеством). Подобного рода тщеславие особенно характерно для гения: он несет
в себе самом сознание своей ценности и награды и пренебрегает мнением всех
прочих людей на том основании, что они не в состоянии изменить его собственного
представления о себе. Но и это тщеславие едва ли заслуживает похвалы:
аскетически настроенные натуры (Паскаль) очень сильно страдают под тяжестью
этого тщеславия, но расстаться с ним они немогут. Верным товарищем внутреннего
тщеславия всегда является тщеславие внешнее; но эти различные виды тщеславия
находятся между собою в непрекращающейся борьбе.
Но настойчивое подчеркивание какого-то долга по отношению к
самому себе, не отодвигает ли оно на задний план, или просто, не наносит ли оно
решительного удара понятию долга по отношению ко всем прочим людям? Не
находятся ли эти два понятия в таком взаимоотношении, что сохранение верности
самому себе естественно предполагает нарушение ее по отношению ко всем прочим
людям?
Ни в коем случае. Истина – едина, так же едина и потребность
в ней – Карлейлевская «sincerity». Эта потребность может быть у нас, но она
может и не быть. Она неделима: потребность в истине к самому себе обязательно
предполагает потребность в истине по отношению ко всем. Нет миронаблюдения без
самонаблюдения, как и самонаблюдения без миронаблюдения: существует только один
долг, только одна нравственность. Можно поступать и нравственно, и
безнравственно. Но кто морален по отношению к себе, тот морален и ко всем
людям.
Между тем ни в одной области нет такого множества ложны?
представлений, как в вопросе о том, что представляет собою эта нравственная
обязанность к окружающим, и каким образом она может был исполненной.
Мы оставим пока в стороне те теоретические системы этики,
которые благо человеческого общества считают руководящим принципом всякой
нравственной деятельности. Эти системы сводят всю этику к господству какой-то
всеобщей нравственной точки зрения, (и в этом отношении они выгодно отличаются
от всякой этики, основанной на симпатии) совершенно оставляя без изучения
конкретные чувства в процессе пеяния и эмпирическую сторону импульса. Таким
образом, остается самая распространенная точка зрения, согласно которой
нравственность определяется чувством сострадания, «добротой» человека.
Гетчесон, Юм и Смит видели с философской точки зрения в сострадании сущность и
источник этического поведения. Необычайную глубину придал этой теории
впоследствии Шопенгауэр своей этикой сострадания. «Сочинение на соискание
премии об основах морали» Шопенгауэра уже в своем эпиграфе: «проповедывать
мораль легко, обосновать мораль трудно», обнаруживает ошибку, общую всякой
этики, основанной на симпатии: эта ошибка как будто всякий раз забывает, что
этика – наука, нормирующая наше поведение, и отнюдь не предметно-описательная.
Кто склонен смеяться над попытками людей отчетливо услышать свой внутренний
голос, с достоверностью познать идею долженствования, тот, очевидно, отрицает
всякую этику, которая по своему содержанию есть наука о требованиях,
предявляемых человеком к себе и ко всем другим. Не не интересует вопрос о том,
что человек действительно совершил, подчинился ли он велениям внутреннего
голоса или нет. Объектом этики является вопрос о том, что должно совершиться, а
не что совершается. Все прочее принадлежит к области психологии.
Все попытки, стремящиеся превратить этику в любую часть
психологии, совершенно упускают из виду, что каждое психическое движение в
человеке оценивается самим человеком, что мера оценки какого-нибудь явления
сама по себе явлением быть не может. Этот масштаб никогда вполне не
осуществляется, он не может быть взят из опыта, так как оставался бы неизменным
даже в том случае, если бы опыт противоречил ему. Он может быть только идеей
или ценностью. Поступать нравственно – значит поступать согласно определенной
идеи. Поэтому-то и приходится выбирать только между такими этическими
системами, которые выдвигают определенные идеи и максимы действования. С одной
стороны сюда относится этический социализм или «социальная этика», основанная
Бентамом и Миллем и перевезенная впоследствии усердными импортерами на
континент, даже в Германию и Норвегию, с другой стороны – этический
индивидуализм в том виде, в каком понимает его христианство и немецкий идеализм.
Вторая ошибка всякой этики сострадания заключается в том,
что она хочет обосновать мораль, вывести ее из каких-нибудь предварительных
положений. Но это совершенно невозможно. Мораль, которая о своей сущности
должна представлять собою последнее основание наших поступков, необъяснима. Она
самоцель, а потому ее нельзя ставить к другому предмету в отношении средства и
цели. Поскольку упо-мянутая попытка этики сострадания вполне совпадает с
принципом всякой исключительно описательной, а потому необходимо
релятивистической этики, постольку обе ошибки в корне своем совершенно
одинаковы. Бороться с ними можно было бы только тогда, когда человек измерив
всю область причин и влияний, не нашел бы идеи высшей цели которая одна
существенна для наших нравственных поступков. Идея цели не может быть
результатом отношения между причиной и следствием, а, напротив, это отношение
уже скрывает в себе эту идею цели. Цель выступает одновременно с попыткой
предпринять какое-либо действие. Она служит мерилом успеха каждого поступка.
Этот успех может оказаться неудовлетворительным даже в том случае, когда
известны все факторы, определившие его, и когда они в достаточной степени ясно
отражаются в сознании.
Рядом с царством причин есть и царство целей, последнее
будет царством человека. Совершенная наука о бытии есть совокупность причин,
стремящаяся вознестись до высшей причины. Совершенная наука должного есть
единство целей, кульминирующее в своей последней высшей цели.
Кто с этической точки зрения смотрит на сострадание, как на положительную
величину, тот оценивает с нравственной стороны не деяние, а чувство, не
поступок, а эффект (последний по самой природе своей не подлежит рассмотрению с
точки зрения цели). Мы не отрицаем, что сострадание может являться особой
формой выражения нравственного начала, особым этическим феноменом, но оно столь
же мало этический акт, как чувство стыда и гордость: следует строго различать
понятия: этический феномен и этический акт. Под этическим актом мы понимаем
сознательное подтверждение идеи посредством какого-либо действия, этический
феномен есть непреднамеренное, непроизвольное выражение продолжительного
стремления нашей души к этой идеи. Только в борьбу мотивов вторгается эта идея.
Она старается повлиять на ход ее и решить исход этой борьбы. В эмпирической
смеси нравственных и безнравственных чувств, чувства сострадания и злорадства,
чувства собственного достоинства и высокомерия, мы не видим еще ничего похожего
на определенное решение. Сострадание является, пожалуй, самым верным признаком
для определения характера человека, но не целью какого-либо действия. Только
знание цели, сознание ценности создает нравственность. И это положение выгодно
отличает Сократа от всех последующих философов, за исключением Платона и Канта,
которые присоединились к его взгляду. По существу своему сострадание не может
претендовать на уважение, ибо оно есть алогическое чувство» в лучшем случае оно
возбуждает в нас симпатию.
