Мы должны еще более углубиться в самую сущность предмета.
Человек науки берет вещи так, как они представляются нашему чувственному
восприятию, гений же берет из них то, что они собою представляют. Для него море
и горы, свет и тьма, весна и осень, кипарис и пальма, голубь и лебедь –
символы. Он не только чувствует, он видит в них нечто более глубокое. Для него
полет валькирий не простое течение воздуха, ослепительные огненные эффекты, не простой
процесс окисления. И все это понятно, поскольку речь идет о гение, так как
внешний мир связан у него богатыми и прочными узами с внутренним миром, более
того, внешний мир является частным, специальным случаем внутреннего. Мир и «я»
для него тождественно, а потому ему не приходится отдельные части своего опыта
соединять воедино по определенным правилам и законам. Даже величайший универсал
громоздит только одну специальность на другую, не образуя ничего дельного. А
потому великий ученый занимает свое место позади великого художника или
великого философа.
Беспредельности вселенной соответствует бесконечность в
собственной груди у гения. Его внутренний мир включает в себя хаос и космос.
Все частности и все общее, все многообразие и всякое единство. Если этими
определениями мы гораздо больше сказали о гениальности, чем о сущности
гениального творчества, если состояние художественного экстаза, философской
концепции, религиозного просветления осталось столь же загадочным, как и
раньше, и, если, таким образом, мы выяснили условия, а не сам процесс
гениального творчества, то для большей полноты необходимо выяснить следующее
определение гениальности:
Гениальным следует назвать такого человека, который живет в
сознательной связи с миром, как целым. Гениальное есть вместе с тем и истинно
божественное в человеке.
Великая идея о душе человека, как о микрокосме, величайшее
создание философов эпохи Возрождения, хотя следы ее можно найти у Платона и
Аристотеля, совершенно забыта со времени смерти Лейбница. Здесь эта идея нашла
применение к природе гения. Те же мыслители хотели видеть в ней истинную
сущность всякого человека.
Однако, разница между ними только кажущаяся. Все люди
гениальны, и в тоже время нет абсолютно гениального человека. Гениальность –
это идея, к которой один приближается в то время, как другой находится вдали от
нее. Один подходит к ней быстро, другой только на закате своей жизни.
Человек, которого мы признаем гениальным, это тот, который
только еще прозрел и начал уже открывать глаза другим людям. И если они в
состоянии смотреть его глазами, то это доказывает, что они уже стояли у самого
порога гениальности. Посредственный человек, даже как таковой, может стать в
посредственные отношения ко всему. Его идея целого полна каких-то неясных
предчувствий, но он никак не в состоянии отождествить себя с ней. Он не лишен
возможности переживать это отождествление с помощью других и, таким образом,
составить себе картину целого. Миросозерцанием он связывает себя со вселенной,
как целым, просвещением – с единичными частями. Нет ничего, что было бы ему
совершенно чуждо. Все вещи в мире приковывают его к себе Узами расположения.
Совершенно не то происходит с животными или растениями: они ограничены, они
знают не все элементы, а только один, они населяют далеко не весь мир. Там же,
где они получили всеобщее распространение, они подпадают под власть человека,
который определяет каждому из них однообразную, неизменную функцию. Они,
пожалуй, могут иметь некоторое отношение к солнцу и луне, но у них, без мнения,
нет ни «звездного неба», ни «морального закона». Последний имеет своим
источником человеческую душу, в которой скрыто все целостное, которая в
состоянии все понять, так как она сама по себе уже все: звездное небо и
моральный закон – вещи, в корне своем совершенно одинаковые. Универсальность
категорического императива есть универсальность вселенной, бесконечность
вселенной – только отражение бесконечности нравственного выбора.
О микрокосме человека учил еще Эмпедокл, могучий маг из
Агригента.
Человек – единственное существо в природе, которое стоит в
известных отношениях ко всевозможным вещам в ней.
Человек, в котором это отношение не к отдельным только вещам
достигло ясности и интенсивности сознания, который совершенно самостоятельно
мыслит обо всем, – это гений. Человек, в котором можно пробудить некоторый
интерес ко всяким вещам, но, если он сам по себе интересуется только немногими
из них, – то такой может быть просто назван человеком. Учение Лейбница
столь мало понятно выражает ту же самую мысль, говоря, что и низшая монада
является отражением всего мира. Гениальный человек живет в состоянии всеобщего
сознания, которое и есть не что иное, как сознание всеобщего. И в. среднем
человеке живет мировое целое, но оно никогда не доходит у него до творческого
сознания. Один живет в активно-сознательной связи с мировым бытием, другой в
бессознательной, пассивной. Гениальный человек – актуальный микрокосм,
негениальный – потенциальный. Только гениальный человек совершенен. То, что
есть в человеке человеческого (в Кантовском смысле), как нечто возможное, живет
в гениальном человеке в развитом состоянии.
Человек универсален, он содержит в себе все, он – все, а
потому уже не может быть частью всего, той частью, которая находится в
зависимости от других частей. Закономерность, этот основной принцип всех
явлений природы, на него не распространяется, так как он сам по себе составляет
сущность всех законов, а потому он свободен, как мировое целое, которое ничем
не обусловлено и ни от чего зависеть не может Гениальный человек – это тот, который
ничего не забывает. Забывать значит находиться под неотразимым влиянием
времени, а потому был несвободным и неэтичным. Гениальный человек – это не тот,
которого одна волна исторического движения выбрасывает наружу, а другая нова
затопляет, ибо все прошедшее и будущее кроется в вечности его духовного
взгляда. Сознание бессмертия в нем особенно ярко, так как мысль о смерти не
пугает его. Он стоит в отношениях страстной влюбленности к символам и
ценностям, в то время, как оценивает и осмысливает все, лежащее как внутри, так
и вне его. Он самый свободный мудрый человек, вместе с тем самый нравственный,
и только поэтому он особенно сильно страдает под гнетом того, что в нем самом
еще не озарено светом сознания, хаотично, слепо, как рок.
Теперь зададимся вопросом, что происходит с нравственностью
великих людей по отношению к другим людям? Ведь это единственная Дорма, в
которой по мнению широкой публики, и может проявиться истинная моральность. По
тому же взгляду, безнравственность самым последовательным образом связана с
уголовным кодексом! С другой стороны, разве не в этой именно области великие
люди проявляли самые подозрительные черты своего характера? Разве не
приходилось очень часто прощать им самые позорные поступки: черную
неблагодарность, величайшую черствость, развращенность натуры?
Художник и мыслитель остаются неизменно верными самим себе.
Они делают это с тем большей решительностью, чем они гениальнее. Правда, они
иногда могут обмануть ожидания многих. Мыслим, например, такой случай, когда
человек, стоя в отношениях временной общности духовных интересов с гением,
впоследствии теряет свой могучий духовный размах. Он, конечно, не прочь будет
приковать орла к земле (Лафатер и Гете). Вот где лежит причина того, что все в
один голос признали великих людей аморальными. Фредерика из Зезенгейма меньше
беспокоилась по поводу своей участи, чем это делал Гете по отношению к ней.
Ему, правда, этого ни в коем случае простить нельзя, но счастье, что он далеко
не все рассказал нам о своих отношениях к этой женщине. Ведь уже и без того
нашим современникам кажется, что они его совершенно поняли, и только на
основании одного туманного намека, одной тончайшей снежной пелены, окутывающей
бессмертную часть его «Фауста», объявляют его жизнерадостном олимпийцем. Но
нужно быть справедливым: никто лучше его самого не знал, как велика его вина,
и, надо полагать, он в достаточной мере расскаивался по поводу всего
происшедшего. И когда ворчливая брюзга, которая в жизни своей не понимала и
никогда не поймет Шопенгауэрской теории искупления и самого смысла нирваны,
ставит ему в упрек то обстоятельство, что этот философ весьма ревниво защищал
свое право собственности, то на подобный собачий лай я считаю лишним даже
отвечать.
