В своей же основе логика и этика совершенно тождественны:
обязанность по отношению к самому себе. Они торжествуют свое единение в высшей
ценности истины, отрицанием которой в одном случае является заблуждение, в
другом случае – ложь: истина же едина. Всякий этический закон есть одновременно
закон логический и наоборот. Не только добродетель, но и разум, не только
святость, но и мудрость являются задачей человеки: только оба члена и
совокупности составляют совершенство.
Конечно, из этики, нормы которой обладают принудительным
характером, нельзя строго логически вывести доказательство бытия, как из
логики. Этика является, правда, логической заповедью. Логика ставит совершенное
существование «я», как абсолютное бытие, перед глазами последнего. Этика же
только требует этого осуществления. Этика принимает к себе логику в качестве
собственного своего содержания, в качестве своего основного требования.
В том знаменитом месте «Критики практического разума», где
Кант видит в человеке некоторый член умопостигаемого мира («Долг! О
возвышенное, великое слово…») можно с полным основанием поставить вопрос,
откуда Кант знает, что моральный закон имеет исходной своей точкой личность? На
это Кант отвечает, что он не может иметь другого более достойного
происхождения. В дальнейшем положении он не доказывает, что категорический
императив есть закон, данный нуменом. Для него уже эти два понятия,
категорический императив и нумен, с самого начала связаны между собою самым
тесным образом. Это именно и лежит в природе этики. Она требует, чтобы
умопостигаемое «я» действовало свободно, вне влияний эмпирических наслоений.
Только тогда этика в состоянии вполне осуществить бытие в его чистом виде, то
бытие, о котором возвещает нам логика и форме чего-то все-таки существующего.
Как дорожил Кант своей теорией монад, теорией души! Он
ставил ее выше всяком другого блага! Своей же теорией «умопостигаемого
характера», которую совершенно ошибочно приняли за какое-то новое-открытие и в
которой думали найти отличительный признак Кантовской философии, он хотел
только выдвинуть ее научные ценности. Это ясно видно из тех пробелов, о которых
мы говорили выше.
Долг существует только по отношению к самому себе. Это
являлось бесспорным для Канта еще в ранней юности его, может быть, после того,
как он впервые почувствовал импульс ко лжи. Миф о Геркулесе, некоторые места у
Ницше и особенно Штирнера содержат в себе нечто родственное Кантонской теории.
Но оставив все это в стороне, мы видим одного только Ибсена, которому вполне
самостоятельно удалось прийти к принципу Кантовской этики (в «Брандте» и «Пер
Гюнте»).
Бесспорная истина, что большинство людей нуждается в Иегове.
Только меньшинство – это именно гениальные люди, совершенно не знают
гетерономии. Иные оправдывают свои поступки или упущения, свое мышление и
бытие, по крайней мере, мысленно, перед кем-нибудь другим, будь то личный,
иудейский Бог или человек, которого любят, уважают, боятся. Только тогда они
действуют в формальном, внешнем согласии с законом нравственности.
Вся жизнь Канта независимая, свободная до последних мелочей,
является доказательством его убеждения в том, что человек ответственней только
перед собою. Это положение он считал бесспорным пунктом своей теории, до того,
что не предвидел возможности каких-либо возражений против него. И все-таки
молчание Канта именно в этом месте привело к тому, что его этика до сих пор еще
мало понята. А ведь она одна только стремилась к тому, чтобы строгий и властный
внутренний голос не был заглушен воплем толпы. Она единственно
интроспектив-нопсихологически приемлемая этика.
У Канта в его земной жизни было такое состояние, которое
предшествовало «обоснованию характера». Это легко заключить из одного места его
«Антропологии». Но момент, когда он представил себе это в
ужасающе-ослепительной яркости: «Я ответственнен только перед собою! никому
другому не должен служить! но могу себя забыть в работе! я один! свободен! я
господин самому себе!» – Этот момент означает зарождение кантовской этики,
наиболее героический акт мировой истории.
Две вещи наполняют нашу душу удивлением и трепетом, причем
тем сильнее, чем чаще и продолжительнее останавливается на них мысль: звездное
небо простирается надо мною, и моральный закон во мне. И то, и другое я не
должен искать или предполагать как нечто скрытое от меня в тумане, или лежащее
в беспредельности, вне моего кругозора. Я вижу это пред своими глазами,
непосредственно связываю это с сознанием моего существования. Первое начинается
в том месте которое я занимаю во внешнем чувственном мире. Оно удаляет эту
связь в необразимо – великое, где миры встают за мирами, где системы возникают
за системами, в бесконечные времена их периодического движения возникновения и
продолжения. Второе имеет началом мое незримое «я» мою личность: оно переносит
меня в мир, который обладает действительной бесконечностью, мир, ощутимый
только разумом. С этим миром (и таким образом со всеми теми видимыми мирами) я
познаю свою не случайную, как в том случае, но всеобщую и необходимую связь.
Первый взгляд, брошенный на эту бесконечную массу миров, сразу уничтожает мое
значение, как существа плотского, которое должно вернуть планете (простой точке
вселенной) материю, из которой оно состояло, после того, как эта материя
короткое время (неизвестно, как) была наделена жизненной силой. Второй взгляд,
напротив, бесконечно возвышает мою ценность, как интеллектуальной единицы.
Личность, в которой моральный закон открывает жизнь, независимую от моей
животной сущности и от прочего чувственного мира. Он возвышает мою ценность, по
крайней мере, постольку, поскольку это можно вывести из целесообразного
определения моего существования этим законом, определения, не ограничивающегося
условиями и пределами этой жизни, а уходящего в бесконечность.»
Так понимаем мы «Критику практического разума». Человек во
вселенной один, в вечном потрясающем одиночестве.
Его единственная цель – это он сам, нет другой вещи, ради
которой он живет. Он далеко вознесся над желанием быть рабом, над умением быть
рабом, над необходимостью быть рабом. В глубине под ним где-то затерялось
человеческое общество, провалилась социальная этика. Человек – один, один.
И только теперь он – один и все, а потому он содержит закон
в себе, потому он сам закон, а не произвол. Он требует от себя, чтобы этот
закон в нем был соблюден со всей строгостью. Он хочет быть только законом без
оглядок и видов на будущее.
В этом есть нечто потрясающе-величественное: далее уже нет
смысла, ради которого он повинуется закону. Нет высшей инстанции над ним единственным.
Он должен следовать заключенному в нем категорическому императиву, неумолимому,
не допускающему никаким сделок с собой. «Искупления», «отдыха, только бы отдыха
от врага, от мира, лишь бы не эта нескончаемая борьба!»– восклицает он – и ужа–
сается: в самой жажде искупления была трусость, в желанно «довольно» – бегство
человека, чувствующего свое ничтожество в этой борьбе. «К чему!» – вырывается у
него крик вопроса во вселенную – и он краснеет. Ибо он уже снова захотел
счастья, признания борьбы со стороны другого, который должен был бы его
вознаградить за нее. Одинокий человек Канта не смеется и не танцует, не рычит и
не ликует: ему не нужно вопить, так как вселенная слишком глубоко хранит
молчание. Не бессмыслица какого-нибудь ничтожною мира внушает ему его долг: его
долг – смысл вселенной. Сказать да этому одиночеству – вот где «дионисовское» в
Канте, вот где нравственность.
