Здесь можно вернуться к содержанию предыдущей главы и
обосновать особую твердость памяти у гениальных людей еще другим путем. Чем
гениальнее человек, тем больше он вмещает в себе человеческих типов и человеческих
интересов, это в свою очередь предполагает и значительные размеры его памяти. В
общем, для всех людей одинаково открыта возможность «перцепировать» явления
окружающей среды, но большинство «апперцепирует» из бесконечного множества
явлении только бесконечно малую часть их. Для гения идеалом является такое
существо, у которого число «апперцепции» равно числу «перцепции Такого существа
в действительности нет. С другой стороны, не существует также человека, который
ограничился бы одними „перцепциями“ и никогда не „апперцепировал бы“. Уже по
одному этому должны существовать всевозможные степени гениальности, в крайнем
случае, нет ни одного мужчины, который абсолютно был бы лишен гениальности. Все
же совершенная гениальность остается идеалом. Нет человека, совершенно
лишенного апперцепции, как нет человека с универсальной апперцепцией (которую
мы впоследствии отождествим с совершенной гениальностью). Апперцепция, как
усвоение, пропорциональна памяти, как обладанию, в смысле объема и твердости
ее. Так тянется непрерывный ряд ступеней от человека, живущего отдельными
бессвязными моментами, лишенными для нет всякого значения, такого человека в
действительности нет, к человеку, который живет непрерывной жизнью, оставляющей
в его памяти след на вечные времена (так интенсивно он все воспринимает!).
Такого человека в действительности тоже нет: даже величайший гений гениален не
во все периоды своей жизни.
Первым подтверждением этого взгляда о непреложном
соотношении между памятью и гениальностью, как и изложенной здесь дедукции из
этого взгляда, может служить неимоверная память, которую проявляют гениальные
люди по отношению к мелочам, к самым второстепенным сторонам какого-либо
явления. При универсальности их природы все обладает для них одинаковым, часто
для них самих не ясным значением. А потому всевозможные детали само собою
неизгладимо запечатлеваются в их памяти, врезываются в нее без особых усилий,
без особенной внимательности со стороны. Мы уже здесь обратим наше внимание на
ту мысль, которая впоследствии будет глубже разработана, что гениальный человек
в разговоре о давно минувших событиях никогда не скажет, например, «это
неправда», не скажет ни себе, ни кому-либо другому. Правильнее было бы думать,
что для него нет ничего такого, в чем он не ощущал бы известной степени
достоверности именно потому, что он восприимчивее всех прочих людей к различным
изменениям предметов, происшедшим в процессе их жизни.
В качестве верного средства испытать дарование какого-либо
человека можно порекомендовать следующее: в течение более или менее
продолжительного времени избегать всяких встреч с ним, и при первой после этого
перерыва встрече завязать разговор, близко касающийся содержания встречи,
происшедшей до перерыва. Уже с самого начала можно будет заметить, как живо
сохранил он в своей памяти все подробности ее, как сильно и отчетливо он
воспринял ее. Сколько фактов собственной жизни теряет из памяти своей
бездарность, в этом каждый может убедиться на себе. Вы можете иметь с
бездарными людьми самое продолжительное и тесное общение, но уже через
несколько недель они о всем этом забывают. Можно найти людей, которые в течение
одной и двух недель имели с вами какое-нибудь одно общее дело – через несколько
лет они уже ничего не в состоянии вспомнить. Правда, путем самого подробного
изложения всего того, о чем идет речь, путем самого старательного описания
прежнего положения во всех его деталях можно, наконец, вызвать самые туманные
проблески памяти о совершенно забытом. Этот опыт навел меня на мысль, что
теоретическое положение о недопустимости полного забвения можно доказать не
только состоянием гипноза, но и эмпирически тем, что мы воскрешаем в памяти
человека представления, которые он в свое время действительно воспринял.
Центр тяжести, таким образом, лежит в том, много ли мы должны
рассказать человеку из его жизни, из того, что он говорил, слышал видел,
чувствовал, сделал, и чего теперь он не вспомнит. Здесь мы впервые подошли к
критерию дарования, который легче подвергнуть испытанию со стороны других, так
как он не требует наличности творческой деятельности человека. Каким широким
применением он пользуется в сфере воспитания, об этом мы здесь особо говорить
не будем. Он одинаково важен как для родителей, так и воспитателей.
От памяти, естественно, зависит и мера того, насколько люди
в состоянии подметить сходства и различия. Особенно развита эта способность у
тех людей, которые все свое прошлое содержат в своем настоящем, которые сводят
все моменты своей жизни к известному единству и сравнивают их друг с другом.
Именно эти люди особенно удачно схватывают всевозможные сходства, пользуясь
принципом tertium comp-arationis, о котором преимущественно и идет речь. Из
своего прошлого они извлекают то, что имеет наибольшее сходство с настоящим,
каждое из этих переживаний обладает у них до того ярко выраженной
индивидуальностью, что от их взора не ускользнут ни сходства, ни различия между
ними, а потому события далекого прошлого успешно борются с действием времени и
отчетливо сохраняются в памяти. Недаром видели в прежнее время в богатстве красивых
сравнений и образов исключительную принадлежность поэтов. Люди читали и
перечитывали любимые сочинения Гомера, Шекспира и Клопштока или с нетерпением
ждали их в самом чтении. Но, кажется эти времена давно прошли после того, как
Германия, впервые в течение 150 лет, осталась без великого поэта и мыслителя,
когда скоро уже не найдется человека, который бы не «написал» чего-нибудь.
Теперь такие сравнения уже не ищут, да если бы даже и стали искать, то едва ли
бы нашли. То время, которое видит лучше свое выражение в неясных, туманных
настроениях, философия которого всецело свелась к «бессознательному» – не есть
время великих людей. Ибо великий человек – это сознание, перед которым
рассеивается туман бессознательного, как под лучами солнца. Проявись в наше
время хотя одно яркое сознание, о, как быстро расстались бы мы с нашим
искусством настроений, которым мы так гордимся! В полном сознании, которое в
переживаниях настоящего вмещает переживания прошлого, кроется фантазия –
условие философского и художественном творчества.
Сообразно этому совершенно неверно, будто у женщин фантазия
богаче, чем у мужчин. Опыты, которые говорят в пользу более живого воображения
женщин, всецело взяты из сферы их фантастической половой жизни. Следствия же,
которые действительно можно было бы вывести из этих опытов, еще не
соответствуют настоящей стадии нашего изложения, а потому мы их пока оставим.
Правда, существуют более глубокие причины того, что женщина
совершенно лишена всякого значения в истории музыки. Тем не менее мы тут же
можем указать на ближайшую причину: отсутствие фантазии у женщины. Для
музыкального творчества необходимо обладать гораздо большей фантазией, чем
фантазия самой мужественной из женщин. Оно требует фантазии в большей степени,
чем художественная или научная деятельность. Ведь нет ничего в природе или в
чувственной эмпирии, что соответствовало бы музыкальной картине. Музыка стоит
как бы вне всяких аккордов и мелодий, так что в этой области человеку
самостоятельно приходится создавать и основные элементы. Всякая другая область
искусства имеет более непосредственное отношение к эмпирической реальности.
Более того, родственная музыке (взгляд, который далеко не все разделяют)
архитектура имеет дело с материей даже в самых первоначальных стадиях своих,
хотя она имеет то общее с музыкой, что свободна от всякого подражания природе
(пожалуй, еще в большей степени, чем музыка). Поэтому архитектура – занятие
мужчины, женщина архитектор– это представление, вызывающее в нас живейшее
чувство сострадания.
