Потому универсальность является характерным признаком гения.
Гениальности в какой-нибудь специальной области – нет. Нет ни математических,
ни музыкальных гениев. Гений – универсален. Можно дать следующее определение
гения: человек, который все знает, не изучив ничего. Под этим «всезнанием»,
естественно, следует разуметь не какие-либо теории или системы, по которым
наука распределяет факты действительности. Сюда также не подойдет ни история
войны за испанское наследство, ни опыты, произведенные над диамагнетизмом (?).
Точно также цвет воды при облачном или лучезарном небе художник познает, не
знакомясь предварительно с принципами оптической науки, и вовсе не нужно
особенно углубляться в учение о человеческом характере для того, чтобы создать
законченный цельный образ человека. Чем даровитее человек, тем больше он
самостоятельно думал о всевозможных предметах и, таким образом, выработал себе
определенное личное отношение к ним.
Теория о гениях-специалистах, с точки зрения которой позволительно
говорить, например, о «музыкальном гении, невменяемом во всех других областях»,
опять-таки смешивает понятия талант и гений. Музыкант если он действительно
велик, может на языке, указанном ему особого рода талантом его, быть столь же
универсальным, так же совершенно охватить внутренний и внешний мир, как поэт
или философ. Таким гением был Бетховен. Вместе с тем он может вращаться в такой
же ограниченной сфере, как посредственный ученый или художник. Таков был Иоганн
Штраус, которого называют, к нашему великому изумлению гениальным, хотя его
живая, но очень ограниченная фантазия и создала прелестные цветы. Итак,
повторяю, существуют различные таланты, но один только гений, может выбрать
себе определенний талант, чтобы в этой сфере развивать свою деятельность. Есть
нечто общее у всех гениальных людей как таковых, как бы сильно не различались
между собой великий философ и великий художник, великий музыкант и великий
скульптор, великий поэт и великий творец религиозной догмы. Талант, этот
медиум, при помощи которого раскрывается истинная духовная сущность человека,
играет менее значительную роль, чем это привыкли думать. Его значение большей
частью переоценивают в той узкой перспективе, в которой, к сожалению, так часто
производится художественно-философское исследование. Не только различные
оттенки дарования, но характер и мировоззрение не расходятся соответственно
границам различных искусств. Эти границы как бы стираются, и для
непредубежденного глаза получаются самые неожиданные сходства. Вместо того, чтобы
копаться в поисках аналогий в истории музыки или вообще в истории искусства,
литературы, философии, можно смело сравнить, например, Баха с Кантом, Карла
Марию Ф. Вебера с Эйхендорфом, Беклина поставить наряду с Гомером. Подобное
исследование не только выигрывает в смысле огромной плодотворности его, но оно
приносит неизмеримую пользу глубине психологического анализа, отсутствие
которой так болезненно ощущается в трудах по истории искусства и философии.
Вопрос о том каковы те органические и психологические условия, которые
превращают гения то в мистического духовидца, то в великого рисовальщика,
должен остаться в стороне, так как существенного значения для данной статьи он
не имеет.
Эта гениальность, которая при всевозможных различиях, часто
очень глубоких у различных гениев, всегда остается неизменной и которая, как мы
выше указали, везде и всюду проявляется, совершенна недосягаема для женщины. В
одном из последующих отделов я подвергну рассмотрению вопрос о том, могут ли
существовать чисто научные и практические гении, а не только художественные и
философские, тут же я замечу, что следует весьма осмотрительно награждать людей
эпитетом «гениальный» – положение, которое до сих пор совершенно не
соблюдалось. Мне еще представится случай доказать, что женщина должна быть
признана не гениальной, если мы хотим постигнуть сущность и понятие
гениальности. Тем не менее несправедливо будет упрекать изложение в том, что
оно по отношению к женскому полу выдвинуло произвольное понятие и объявило это
понятие сущностью гениальности с той целью чтобы совершенно исключить из нее
женщину.
Здесь можно вернуться к соображениям, высказанным в самом
начале главы. Женщина не проявляет никакого понимания гениальности, за
исключением разве того случая, когда оно направлено на живого еще носителя ее.
Мужчина, наоборот, питает к этому явлению то глубокое чувство, которое с такой
яркостью и увлекательностью описано Карлейлем в его до сих пор еще мало понятой
книге «Hero-worship» (Почитание героев). В этом почитании героев еще раз сказывается
та особенность, что гениальность тесно связана с мужественностью, что она
является идеальной, потенциированною мужественностью. Женщина лишена
оригинальности сознания. Последнее она заимствует от своего мужа. Она живет
бессознательно, муж сознательно, сознательнее всех гений.
Глава V. Дарование и память
Я начну о теории генид. С этой целью приведу следующее
наблюдение. Как-то раз я полумеханически отсчитывал страницы какой-то книги по
ботанике и вместе с тем думал о чем-то в форме гениды. Но уже в следующий
момент я никак не мог вспомнить, о чем я думал, как я думал, что именно
стучалось в дверь моего сознания. Именно поэтому случай этот представляется мне
особенно поучительным, так как он типичен.
Чем пластичнее, чем более оформлен комплекс ощущений, тем
его легче воспроизвести. Ясность сознания есть первое условие воспоминания.
Способность сохранить в памяти испытанное ощущение прямо пропорциональна
интенсивности сознания в момент ощущения. «Этого я никогда в жизни не забуду»,
«я буду помнить всю свою жизнь», «это никак не может исчезнуть из моей памяти»–
так говорит человек о таких явлениях, которые его особенно сильно взволновали,
о таких моментах, которые обогатили его разум новым наблюдением. Но если сама
возможность воспроизвести известные состояния сознания стоит в прямом отношении
к их расчлененности, то ясно, что не может существовать никакого воспоминания
об абсолютной гениде.
Так как одаренность человека растет вместе с расчлененностью
всех его переживаний, то отсюда непосредственно следует, что тот человек
вспомнит с особенной отчетливостью все свое прошлое, все, о чем он когда-либо
думал, что видел и слышал, что чувствовал и ощущал, кто духовно богаче и
одареннее. Вместе с тем его воспоминания о фактах минувшей жизни будут обладать
большей достоверностью и живостью. Универсальная память о всем пережитом
поэтому является наиболее верным и самым общим признаком гения. К тому же этот
признак очень легко обосновать. Большой популярностью, особенно среди
кафересторанных литераторов, пользуется взгляд, что люди творчества совершенно
лишены памяти, так как они создают все новое. Так думают, вероятно, потому, что
именно в памяти лежит единственное условие творчества, условие, которому творцы
вполне удовлетворяют.
Положение необъятности и живости памяти у гениальных людей
является для нас догматическим выводом теоретической системы, лишенным пока
нового подтверждения данными опыта. Это положение, конечно, нельзя опровергнуть
тем доводом, что гимназический курс истории или неправильные греческие глаголы
очень быстро забываются и генинальными людьми. Не воспоминание пройденного, а
память о пережитом – вот предмет наших рассуждений. То, что изучается для
экзаменов, остается в памяти в самой незначительной своей части, именно в той,
которая вполне соответствует специальному таланту школьника. Благодаря этому
станет вполне понятным, что у маляра может быть лучшая память на цвета, чем у
величайшего философа. У самого ограниченного филолога лучшая память о давно
заученных аористах, чем у его коллеги, гениальнейшего из поэтов. Тот факт, что
экспериментальная психология испытывает память человека, заставляя его
заучивать всевозможные буквы, многозначные числа или бессвязные слова, самым
беспощадным образом обнаруживает всю свою безнадежность и беспомощность. Эта
беспомощность особенно ярко сказывается у людей, которые. вооружившись целым
арсеналом электрических батарей и сфигмографических аппаратов, не переставая
кричать о «точности» своих бесконечно-скучных опытов, заявляют притязание на
авторитетное слово in rebus psychlogicis. Но все эти попытки имеют так мало
общего с той памятью, которая вмещает в себе сумму переживаний целой
человеческой жизни, что невольно задаешься вопросом, имеют ли эти кропотливые
экспериментаторы вообще какое-нибудь представление об этой особой форме памяти
или даже о психической жизни. Упомянутые исследования применяют к
разнообразнейшим модам одинаковую мерку, благодаря чему все индивидуальное
совершенно сглаживается. Они как бы умышленно отвлекаются от самого ядра
индивидуума и рассматривают его как хороший или плохой регистрационный аппарат.
Несомненно, глубокая мысль лежит в том, что в немецком языке слова «bеmеrкеn» и
«mеrкеn» одного и того же корня. То, что возбуждает внимание вследствие
естественной созданности своей, – запоминается. То, о чем мы вспоминаем,
первоначально должно было вызвать интерес к себе, если же мы что-нибудь забыли,
то ясно, что мы в этом обстоятельстве принимали самое ничтожное участие. У
религиозного человека прочнее всего врезываются в память религиозные учения, у
поэта – стихи, у мистика чисел – числа.
