Однако, этот упрек не основателен. Это ясно станет по мере
дальнейшего углубления в сущность разбираемого вопроса. Пока же я замечу, что
только поверхностное размышление могло сделать такое заключение из приведенных
предпосылок, мне представляется более, чем вероятным, что они приведут нас к
диаметрально-противоположному выводу. Золя, столь хорошо понимающий мотивы
убийства из страсти, тем не менее ни одного подобного убийства не совершил бы
сам, а именно потому, что в нем таится еще так много другого. Действительный
убийца этого рода является жертвой своей страсти, в художнике же, изображающем
его, искушению противится все богатство его духовного мира. Это духовное
богатство и есть причина того, что Золя знает этого убийцу из страсти лучше,
чем этот убийца знает самого себя, но познать он в состоянии будет только
тогда, когда он лично испытает на себе всю силу влечения убийцы отсюда –
художник стоит лицом к лицу с искушением, с полной готовностью подавить и
защититься от него. Таким образом одухотворяется преступное влечение в великом
человеке, возносится в степень мотива к художественному творчеству, как у Золя,
или к философской концепции «радикального зла», как у Канта, а потому не
толкает его на путь преступного деяния.
Из огромного числа возможностей, присущих высоко– одаренным
личностям, вытекают весьма важные последствия, возвращающие нас к развитой нами
в прошлой главе теории генид. То, что мы включаем в себя, мы замечаем с большей
легкостью, чем то, чего мы не понимаем (будь это иначе, немыслимо было бы
никакое общение между людьми они большей частью совершенно не знают, как часто
они друг друга не понимают). Гений же, который значительно больше понимает чем
обыкновенный человек, будет также и больше подмечать. Интриган без труда
заметит человека, сродственного ему. Страстный игрок сразу заметит, когда
другой чувствует сильное влечение к игре, в то время, как то же обстоятельство
ускользнет совершенно от внимания прочих людей. «Der Art versiesht du dich
besser», – говорит вагнеровский «Зигфрид». Относительно же более
одаренного человека было сказано, что он поймет каждого человека лучше, чем
последний самого себя, при том предположении, что он кроме этого человека
вмещает в себе нечто большее, точнее, если он воплощает в себе этого человека и
его противоположность. Двойственность является необходимым условием восприятия
и понимания. Примером служит психология, которая на вопрос. что является
решающим условием сознания, «самоотрешения», ответит: контраст. Если в мире все
решительно было бы серо, то люди совершенно лишены были бы представления цвета,
не говоря уже о понятии цвета. Шум, полный однообразных звуков, легко вызывает
сонливое состояние в человеке: двойственность (свет, разъединяющий и
различающий вещи)– вот причина бодрствующего сознания.
Потому никто не в состоянии себя понять, хотя бы он всю
жизнь беспрерывно и зорко следил за собою. Человек же всегда может понять
другого, с которым он, правда, сходен, но сходство это не исчерпывает всех
сторон его духовного мира. У него столько же общего с его противоположностью,
сколько общего у последней с ним самим. В этом подразделении лежат наиболее
выгодные условия понимания: вышеприведенный пример Клейста. Итак, понять
человека значит – иметь в себе этого человека и его противоположность.
Для того, чтобы дойти к сознанию одного только члена
какой-нибудь пары, человеку необходимо вместить в себе целый ряд противоположных
пар. Это положение вполне подтверждается физиологическими доказательствами
учения о цветовом ощущении глаза. Я приведу здесь только всем знакомое явление,
что световая слепота простирается на оба дополнительных цвета. Человек,
лишенный способности воспринимать красный цвет, не воспринимает также и
зеленого, с другой стороны, нет человека, воспринимающего голубой цвет и
одновременно не реагиругощего на желтый цвет. Этот закон вполне приложим и к
области духовной жизни человека: это основной закон всякого сознания. Например,
человек жизнерадостный сильнее поддается удрученному состоянию, чем человек
уравновешенный: меланхолика может спасти только могущественная, сильная мания.
У кого чувство тонкого и изящного столь сильно развито, как у Шекспира, тот скорее
других воспримет и поймет, как некоторую опасность для себя, всякую
отвратительную грубость.
Чем больше типов и их противоположностей объединяет в себе
человек, тем менее ускользнут от его внимания (так как за пониманием следует
способность восприятия) активные и пассивные действия людей, тем глубже он
проникает в их помыслы, истинные желания и чувства. Нет гениального человека,
который бы не был великим знатоком людей. Значительный человек озирает с
первого раза самые отдаленные тайники души человека и он нередко готов тотчас
же дать полную характеристику его.
Среди большинства людей каждый проявляет определенную, более
или менее развитую склонность к какому-либо предмету. Этот прелестно знаком с
миром птиц и мастерски различает их голоса, а тот с самого утра вперил свой
любовный пристальный взгляд в окружающие его цветы, одного потрясают
нагроможденные друг на друга теллурические осадки, и звезды мелькают перед ним
в виде радушного привета, и только (Гете), – другой застывает в каком-то
безотчетном предчувствии от веяния холодного ночного звездного неба (Кант).
Иные находят, что горы безжизненны, и чувствуют себя околдованными беспрерывно
переливающимися морями (Беклин), а другие ровно ничего не находят в этом
непрекращающемся движении и ищут удовлетворения под возвышающей властью горных
громад (Ницше). Совершенно также каждый, даже самый простой человек, находит в
природе нечто такое, что его больше всего привлекает, по отношению к предмету
своего влечения, чувства его становятся острее и восприимчивее, чем ко всему
прочему. Как же гениальному человеку, который в идеале вмещает в себе духовную
сущность всех людей, не впитать в себя вместе с их внутренним миром все их
склонности и разнообразное отношение к окружающему.
Не только всеобщность духовной сущности человека, но и
всеобщность естественно природного начала пустила в его душу прочные глубокие
корни. Он – человек, стоящий в самых близких интимных отношениях к вещам. Все
привлекает его внимание, ничто от него не ускользает. Он в состоянии все понять,
вместе с тем его понимание обладает особенной глубиной уже потому, что он может
каждый предмет сравнить с самыми разнообразными вещами и провести между ними
соответствующее различие. Он лучше других измерит предмет и укажет его
надлежащие границы. Все это с яркой отчетливостью и силой отражается в сознании
гениального человека. Отсюда несомненно и его чувствительность является
наиболее утонченной. Ее не следует смешивать с той чувствительностью, которую
односторонний взгляд приписывает художнику, когда говорит об остроте
зрительного восприятия у живописца (или у поэта) или об утонченности слуховых
органов у композитора. В последнем случае под чувствительностью понимают
чрезвычайно утонченное развитие сферы чувственных ощущений. Мера же
гениальности определяется не столько чувственной, сколько духовной
восприимчивостью к различиям. С другой стороны эта восприимчивость и направлена
преимущественно внутрь. Таким образом, гениальное сознание неизмеримо далеко
отстоит от стадии гениды. Оно обладает сильнейшей яркостью и наиболее
отчетливой ясностью. Гениальность является здесь некоторой степенью высшей
мужественности, а потому-то Ж и не может быть гениальной. Это является вполне
последовательным применением вывода предыдущей главы, что М живет сознательнее,
чем Ж, к результатам, полученным нами в настоящей главе. Отсюда – общее
положение: гениальность идентична более общей, а потому и высшей
сознательности. Но интенсивная сознательность достигается путем неизмеримого
количества противоположностей, которые вмещает в себя выдающийся человек.
