Почему ортодоксальный раб Иеговы в состоянии быстро и легко
превратиться в материалиста, в «свободомыслящего?» Почему лессинг-ское слово
«мусор просвещения»– что бы ни говорил Дюринг, этот антисемит на вполне
справедливом основании, как бы направлено на еврейство? Тут рабская психология
несколько отодвинулась с тем, чтобы уступить место своей оборотной стороне –
наглости. Это две взаимно сменяющие друг друга фазы одного и того же хотения в
одном и том же человеке. Высокомерие по отношению к вещам, неспособность видеть
или только предчувствовать в них символы чего-то таинственного и более
глубокого, полнейшее отсутствие «verecundia» даже по отношению ко всевозможным
явлениям природы – все это ведет к еврейской, материалистической форме науки,
которая, к сожалению, заняла в настоящее время господствующее положение,
которая, кстати сказать, отличается непримиримым враждебным отношением ко
всякой философии. Если согласиться с единственно возможным и единственно
правильным толкованием сущности еврейства и видеть в ней определенную идею, к
которой в большей или меньшей степени причастен каждый ариец, тогда замена «истории
материализма» заглавием «сущность еврейства» уже не Должна вызвать особенно
резких возражений. «Еврейство в музыке» было рассмотрено Вагнером: о еврействе
в науке мне придется еще сделать несколько замечаний.
Под еврейством в самом широком смысле следует понимать то
направление, которое в науке прежде всего видит средство к определенной цели –
изгнать все трансцендентальное. Ариец ощущает глубокую потребность все понять и
вывести из чего-то другого, как некоторое обесценение мира, ибо он чувствует, что
своею ценностью наша жизнь обязана чему-то такому, что не поддается
исследованию. Еврей не испытывает страха перед тайнами, так как он их нигде не
чувствует. Представить мир возможно более плоским и обыкновенным – вот
центральный пункт всех научных стремлений еврея. Но в своих научных исканиях,
он не преследует той цели, чтобы ясным познанием закрепить и обеспечить за
вечно таинственным вечное право его. Нет, он хочет доказать убогую простоту и
несложность всебытия, он сметает со своего пути все, что стесняет свободное
движение его локтей даже в духовной сфере. Антифилософская (но не афилософская)
наука есть в основе своей еврейская наука.
Евреи всегда были особенно предрасположены к
механически-материалистическому миропониманию, именно потому, что их богопочитание
ничего общего с истинной религией не имеет. Они были самыми ярыми
последователями дарвинизма, этой смешной и забавной теории о происхождении
человека от обезьяны. Они явились чуть ли не творцами и основателями той
экономической точки зрения на историю человечества, которая совершенно отрицает
дух, как творческую силу развития человеческого рода. Усердные апологеты
Бюхнера, они теперь выступают наиболее вдохновленными защитниками Оствальда.
Тот факт, что химия в настоящее время находится преимущественно
в руках евреев, как раньше в руках родственных им арабов, не случайность.
Растворение в материи, потребность все растворить в ней предполагает отсутствие
умопостигаемого «я»– она есть черта чисто еврейская.
«О curas Chymicorum! о quantum in pulvere inane!» Этот
гекзаметр принадлежит, правда, самому немецкому из всех исследователей всех
времен. Его имя Иоганн Кеплер.
Современное направление медицины, в которую устремляются
евреи целыми массами, несомненно вызвано широким влиянием на нее духа еврейства.
Во все времена, начиная с дикарей и кончая современным движением в сторону
естественных методов лечения движением, от которого евреи, что весьма
знаменательно, всегда держались в стороне, искусство лечения содержало в себе
нечто религиозное. Врач был священнослужителем. Исключительно химическое
направление в медицине – это именно и есть еврейство. Но можно быть вполне
уверенным, что органическое никогда не удастся вывести из неорганического. В
лучшем случае, последнее удается вывести из первого. Правда были Фехнер и
Прейер, и в этом не может быть никакого сомнения, говоря, что мертвое возникает
из живого, а не наоборот. Мы ежедневно наблюдаем в индивидуальной жизни
превращение органического в неорганическое (уже окостенение и кальцинация в
старости, старческий артериосклероз и артероматоз подготовляют смерть), но
никому еще не удавалось видеть превращение мертвого в живое. Это и следовало
бы, в смысле «биогенетического параллелизма» между онтогенией и филогенией,
распространить на всю совокупность неорганической материи. Если теория
самозарождения должна была на всем пути своем, от Сваммердама до Пастера,
уступать одну за другой занятые уже ею позиции, то следует ожидать, что ей
придется покинуть и последнее убежище, которое она нашла в монистической потребности
столь многих людей, если, конечно, потребность эту удастся удовлетворить другим
путем и более правильным образом. Быть может, уравнения для мертвою течения
вещей окажутся когда-нибудь путем подстановки определенных величин времени
предельными случаями уравнений для живого течения вещей, но мы не представляем
себе, чтобы создание живого с помощью мертвого было возможно. Стремление
создать гомункула было чуждо Фаусту. Гете не без основания предоставил это
сделать Вагнеру – фамулусу. Химия и на самом деле имеет дело только с
экскрементами живого. Все мертвое есть не что иное, как экскрет жизни.
Химическое мировоззрение ставит организм на одну доску с его отбросами и
выделениями. Да как еще иначе можно было бы объяснить себе веру человека в то,
что более или менее усиленным употреблением сахара можно воздействовать на пол
рождающегося ребенка? Эта манера касаться нецеломудренной рукой тех вещей,
которые ариец в глубине души ощущает, как промысел, пришло в естествознание
вместе с евреем. Время тех глубоко религиозных исследователей, для которых их
объект казался всегда причастным к какому-то сверхчувственному достоинству, для
которых существовали тайны, которых едва ли когда-нибудь покидало изумление
перед тем, что они открыли и открытие чего они всегда ощущали, как милость
свыше, время Коперника и Галилея, Кеплера и Эйлера, Ньютона и Линнея, Ламарка и
Фарадея, Конрада Шпренгеля и Кювье, это время безвозвратно миновало.
Современные «свободомыслящие», как люди, совершенно свободные от всякой мысли,
лишены веры в возможность имманентного открытия чего-то высшего в природе, как
целом. Именно поэтому они даже в своей специальной научной сфере не в состоянии
вполне заменить и подняться на ту высоту, которую занимали те люди.
Этот недостаток глубины объяснит нам, почему евреи не могут
выделить из своей среды истинно великих людей, почему им, как и женщинам,
отказано в высшей гениальности. Самый выдающийся еврей последних девятнадцати
веков, семитское происхождение которого не подлежит никакому сомнению и который
обладает несравненно большим значением, чем лишенный почти всякого величия поэт
Гейне или оригинальный, но далеко не глубокий живописец Израэльс, – это
философ Спиноза. Всеобще распространенная, неимоверная переоценка последнего
вызвана не столько углублением в его произведения и тщательным изучением их,
сколько тем случайным фактом, что он единственный мыслитель, которого Гейне
особенно усердно и внимательно читал.
Строго говоря, для самого Спинозы не существовало никаких
проблем. В этом смысле он проявил себя истинным евреем. В противном случае он
не выбрал бы «математического метода», который расчитан на то, чтобы
представить все простым и очевидным. Система Спинозы была великолепной
цитаделью, за которой он сам защищался» ибо никто в такой степени не избегал думать
о себе самом, как Спиноза. Вот почему эта система могла служить средством
успокоения и умиротворения для человека, который дольше и мучительнее всех
других людей думал о своей собственной сущности. Этот человек был Гете. О чем
бы только не думал истинно великий человек, он в конце концов думает только о
себе самом. Как верно то, что Гегель сильно заблуждался, рассматривая
логическое противоположение, как некоторое реальное боевое сопротивление, так
несомненно для нас и то, что даже самая сухая логическая проблема
психологически вызывает у более глубокого мыслителя внутренний, властный
конфликт. Система Спинозы в ее догматическом монизме и оптимизме, в ее
совершенной гармонии, которую Гете так гигиенически ощущал, ни в коем случае не
является философией мощного духа. Она скорее затворничество несчастливца,
ищущего идиллию, к которой на деле он совершенно неспособен, как человек
абсолютно лишенный юмора.
