Я делаю шаг, но что-то заставляет меня снова повернуться к нему.
– Майкл, у тебя когда-нибудь были пациенты, которые переставали разговаривать?
– Совсем переставали, полностью? Конечно. Но не забывай, все мои пациенты – дети.
– Именно поэтому я и спрашиваю. Почему ребенок перестает разговаривать?
Он задумчиво покусывает нижнюю губу.
– Иногда его сбивают с толку или ставят в неловкое положение родители. В других случаях это гнев. Мы называем это добровольной, или сознательной, немотой.
– А как насчет шока?
– Шок? Да, конечно. И травма. В самом строгом смысле такую немоту нельзя назвать сознательной.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы она продолжалась целый год?
Он думает недолго.
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– После того как убили моего отца, я не разговаривала целый год.
Он молча изучает меня в течение нескольких минут. В его глазах светится глубокое сострадание.
– Ты к кому-нибудь обращалась по этому поводу?
– Ребенком нет.
– И даже к семейному доктору?
– Нет. Мой дед сам был врачом, помнишь? Мама говорит, что он все время повторял ей, что проблема кроется в самоограничении, желании уединиться. Послушай, мне нужно бежать. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся.
– Я тоже на это рассчитываю.
Я делаю несколько шагов назад, улыбаюсь Майклу в последний раз, поворачиваюсь и пускаюсь бегом по тропинке между деревьями. Углубившись в лес, я останавливаюсь и оборачиваюсь.
Он смотрит мне вслед.
Глава десятая
Мать ожидает меня в кухне помещения для слуг, сидя за сосновым столом. Она одета в безукоризненный приталенный брючный костюм, сшитый по заказу, но под глазами у нее залегли темные круги, а темно-золотистые волосы растрепаны, как если бы всю дорогу от северной части побережья Мексиканского залива она ехала в машине с открытыми окнами. Мать постарела с того момента, когда я видела ее в последний раз, – а это было во время короткого ленча в Новом Орлеане четыре месяца назад. Тем не менее выглядит Гвен Ферри лет на сорок, не больше, и ей никак не дашь пятидесяти двух, а именно таков ее настоящий возраст. Когда-то подобным даром обладала и ее старшая сестра, Энн, но к пятидесяти годам беспорядочная и бурная жизнь моей тетки украла у нее последние следы девической красоты. Одно время сестры считались королевами Натчеса – самые красивые в городке девушки, дочери одного из богатейших людей округи. Теперь только моя мать еще носит остатки этого гордого звания, занимая первое место в социальной иерархии городка. Она президент клуба «Гарден-клаб» – развлекательной организации, которая некогда обладала большей властью, чем мэр и правление муниципальной корпорации, вместе взятые. Она также является владелицей и директором Центра дизайна интерьера под названием «Мэзон ДеСалль», который удовлетворяет запросы узкого круга состоятельных семейств, еще оставшихся в Натчесе.
Она встает и обнимает меня, потом спрашивает:
– Ради всего святого, что происходит? Я всегда просила тебя почаще приезжать домой, а вот теперь ты появляешься, предварительно даже не позвонив.
– Я тоже рада тебя видеть, мама.
На ее лице появляется гримаса неудовольствия.
– Пирли говорит, что ты обнаружила кровавые отпечатки в своей спальне.
– Это правда.
Она выглядит растерянной и сбитой с толку.
– Я ходила туда, но не нашла на полу ровным счетом ничего. Вот только пахнет там мерзко.
– Ты входила в мою комнату?
– А что, нельзя?
На столике шумит кофеварка, кухню наполняет аромат кофе марки «Кэнал-стрит». Пытаясь сдержать недовольство, я говорю:
– Я очень прошу тебя больше не заходить туда. По крайней мере, пока я не закончу.
– Закончишь что?
– Искать другие следы крови в комнате.
Мама складывает сцепленные руки на столе, словно заботясь, чтобы я не заметила, как они дрожат.
– О чем ты говоришь, Кэтрин?
– Думаю, что говорю о той ночи, когда умер папа.
На щеках у нее появляются два красных пятна.
– Что?
– Я подозреваю, что эти отпечатки ног были оставлены в ночь смерти папы.
– Ты, должно быть, сошла с ума!
Она качает головой, но глаза у нее растерянные.
– Разве? С чего ты взяла, мама?
– Потому что я знаю, что случилось в ту ночь.
– Неужели?
Она растерянно моргает.
– Разумеется, мне это известно.
– Разве ты не вырубилась, наевшись папиных таблеток?
Щеки у нее бледнеют.
– Не смей так со мной разговаривать! Может быть, я и принимала одну-две таблетки успокоительного время от времени…
– Разве ты не подсела на папины лекарства?
– Кто тебе это сказал? Твой дед? Нет, его нет в городе. Ага, ты, должно быть, разговаривала с Пирли, правильно? Не могу поверить, что она могла сказать нечто столь оскорбительное.
– Какое имеет значение, с кем я разговаривала? Время от времени всем нам не помешает говорить правду.
Мать гневно выпрямляется и расправляет плечи.
– В первую очередь тебе самой следует воспользоваться своим же советом, милочка. Нет сомнения, кто в этом доме может считаться самым большим лжецом.
Дрожащими руками она наливает себе чашку кофе. Похоже, дрожащие руки – наша фамильная черта.
Я глубоко вздыхаю.
– Мы начали с неверной ноты, мама. Как поживает тетя Энн?
– Она вышла замуж за еще одного негодяя. За третьего подряд. А этот еще и бьет ее.
– Это она тебе сказала?
– У меня есть глаза. Господи, я даже не хочу говорить об этом! Я даже не хочу думать об этом! Мне необходимо выспаться.
– Тогда, может, тебе лучше не пить кофе.
– Если я его не выпью, у меня начнет болеть голова от недостатка кофеина. – Она берет обжигающе горячую чашечку в руки и недовольно кривится. – Уж тебе-то следует разбираться в пагубных привычках.
Я подавляю желание ответить колкостью.
– Я не пью вот уже почти три дня.
Она бросает на меня неожиданно внимательный взгляд.
– По какому случаю?
Я не могу сказать ей, что беременна. Пока что не могу. Я шарю глазами по полу, и вдруг чувствую, что мягкая рука гладит меня по плечу.
– Что бы это ни было, я с тобой, – говорит она. – Когда мы знаем, что с нами происходит, с этим легче справиться. Так говорит доктор Фил. Совсем как у меня с теми снотворными таблетками.
