* * *
Я иду с Трентом в кино. Кинотеатр в Уэствуде, куда мы идем, почти пуст, за исключением нескольких людей, сидящих в большинстве порознь. Я вижу старого гимназического друга с хорошенькой блондинкой в переднем ряду, рядом с проходом, но молчу, испытывая своего рода облегчение, когда гаснет свет и Трент его не узнает. Позднее, в зале игровых автоматов, Трент играет в «Бургер-тайм»: видеохотдоги и яйца гоняются за маленьким, бородатым поваром, Трент хочет научить и меня, но я не хочу. Я не отрываясь смотрю на маниакальные, извивающиеся хотдоги, почему-то это для меня уже чересчур, я отхожу, ища, во что бы еще поиграть. Но все игры, кажется, завязаны на жуках, пчелах, мотыльках, змеях, комарах, тонущих лягушках и безумных пауках, пожирающих малиновых мух, и музыка, сопутствующая играм, вызывает головокружение и мигрень, мне трудно выкинуть картинки из головы даже после того, как я выхожу из пассажа.
По дороге домой Трент говорит:
– Ну, сегодня ты точно вел себя как мудак.
На Беверли-Глен я – за красным «ягуаром» с номерным знаком, на котором написано «DECLINE»
[42]
, – вынужден дать по тормозам.
– Что случилось, Клей? – спрашивает Трент, в голосе – надрыв.
– Ничего, – удается мне сказать.
– Что, блядь, с тобой случилось?
Я говорю, что у меня болит голова, отвожу его домой и обещаю позвонить из Нью-Гэмпшира.
* * *
Почему-то я вспоминаю, как в конце августа в прошлом году стоял в полдесятого вечера в субботу в телефонной будке на 76-й заправке в Палм-Дезерт, ожидая звонка от Блер, на следующее утро уезжавшей на три недели в Нью-Йорк на съемки вместе с отцом. Я был в джинсах, майке, старом мешковатом клетчатом свитере, теннисных туфлях без носков, волосы растрепаны, курил сигарету. С моего места была видна автобусная остановка с четырьмя-пятью людьми, выжидательно сидящими или стоящими во флюоресцентном свете. Там был подросток лет пятнадцати-шестнадцати, который, я думал, едет стоном, я был на пределе, хотел с ним поговорить, но подошел автобус, парень сел. Я торчал в телефонной будке без двери, навязчивый свет вызывал головную боль. Муравьиный парад маршировал в баночке из-под йогурта, я положил туда свою сигарету. Она была странная, та ночь. На этой особенной бензоколонке были три телефонные будки, в эту ночь на воскресенье в конце августа все три были заняты. В соседней стоял молодой серфингист в шортах «ОП», желтой майке с накатанным поперек «Мауи», я был уверен, что он ждет автобуса. Мне казалось, серфингист ни с кем не говорит; делает вид, что говорит, но на другом конце никто не слушает, я думал только о том, что лучше делать вид, чем не говорить совсем, вспоминал вечер с Блер в Диснейленде. Серфингист все время разглядывал меня, я отворачивался, ждал, когда зазвонит телефон. Подъехала машина с номером «GABSTOY»
[43]
, из машины вышли девушка с черной прической под Джоан Джетт, вероятно Гэбс, и парень, одетый в черную майку Clash, сквозь шум двигателя прорывалась старая песня Squeeze. Я докурил вторую сигарету, зажег еще одну. Несколько муравьев утонули в йогурте. Подошел автобус. Люди сели. Никто не сошел. Я все время думал о том вечере в Диснейленде, о Нью-Гэмпшире, о том, что я и Блер расходимся.
Теплый ветер хлестнул по бензоколонке, серфингист повесил трубку; не услышав звук упавшей монетки, я сделал вид, что ничего не заметил.
Он сел на проходивший автобус. Уехала «GABSTOY». Зазвонил телефон. Это была Блер. Я просил ее не уезжать. Она спросила, где я. Я ответил: «В телефонной будке в Палм-Дезерт». Она спросила: «Почему?», а я ответил: «Почему бы и нет?» Я попросил ее не ехать в Нью-Йорк. Она сказала: «Немного поздно заводить об этом разговор». Я предложил ей поехать со мной в Палм-Спрингс. Она сказала, что я ее обидел; что я обещал остаться в Лос-Анджелесе; никогда не ездить на Восток. Я сказал: «Прости меня, все будет нормально», а она сказала, что уже слышала от меня это и, если мы действительно нравимся друг другу, четыре месяца ничего не изменят. Я спросил, помнит ли она тот вечер в Диснейленде. Она ответила: «Какой вечер в Диснейленде?», и мы повесили трубки.
Я поехал обратно в Лос-Анджелес, пошел в кино, где сидел один, потом катался, до часа или типа того, сидел в закусочной на Сансете, пил кофе, докурил сигареты, пока точка не закрылась. Потом поехал домой, позвонила Блер. Я сказал ей, что буду скучать; может быть, когда вернусь, все устроится. Она сказала: «Может быть», а потом, что помнит тот вечер в Диснейленде. На следующей неделе я уехал в Нью-Гэмпшир и не разговаривал с ней четыре месяца.
* * *
До отъезда я встретился с Блер за ланчем. Она сидит на террасе «Старого Света» на Сансете, ждет меня. На ней темные очки, она потягивает белое вино, которое, вероятно, взяла по поддельному документу. А может, официант даже не спросил документа, думаю я, входя в дверь. Я говорю хозяйке, что я с девушкой, сидящей на террасе. Она сидит в одиночестве, подставляет голову ветерку и на мгновение кажется такой уверенной, мужественной, что мне завидно. Она не видит: я подхожу сзади и целую ее в щеку. Улыбаясь, она оборачивается, опускает очки, от нее пахнет вином, помадой, духами, я сажусь, листаю меню. Отложив меню, смотрю на проезжающие машины, начиная думать, что, может быть, это ошибка.
– Удивительно, что ты пришел, – говорит она.
– Почему? Я же сказал, что приду.
– Да, сказал, – бормочет она. – Где ты был?
– Завтракал с отцом.
– Должно быть, мило. Интересно, она язвит?
– Да, – неуверенно говорю я. Закуриваю.
– Чем ты еще занимался?
– А тебе зачем?
– Ну ладно, не заводись. Я просто хочу поговорить.
– Ну говори. – Жмурюсь от табачного дыма, попавшего в глаза.
– Слушай. – Она потягивает вино. – Расскажи, как прошел уик-энд.
Я вздыхаю, на самом деле пораженный тем, что могу вспомнить немного.
– Я не помню. Ничего.
– А-а.
Я беру меню, снова откладываю, не открывая.
– Итак, ты на самом деле возвращаешься в колледж, – говорит она.
– Похоже на то. Здесь ничего нет.
– Не знаю. Я долго здесь прожила. «Похоже, что я был здесь вечно».
Я тихо стучу ногой по перилам террасы, не обращая на нее внимания. Это ошибка. Неожиданно, глядя на меня, она снимает «Уэйфэреры».
– Клей, ты когда-нибудь меня любил?
Я изучаю афишу, говорю, мол, не расслышал, что она сказала.
– Я спросила, ты когда-нибудь любил меня? На террасе солнце бьет мне в глаза; ослепший на мгновение, я вижу себя очень ясно. Я вспоминаю первый раз, когда мы занимались любовью в доме в Палм-Спрингс, ее загорелое, мокрое тело на прохладной белой простыне.
