Странный год
А денег в тот странный год, когда страна катилась в
тартарары, у Роберта было много. Причем не «деревянных» (рублей тогда у всех
москвичей вдруг стало полным-полно, только на них ничего нельзя было купить), а
настоящих, гринбэков.
Это тесть выручал.
Сначала помог удачно поменять машину. Почти новый «гольф»,
прямо из Германии, достался Роберту, считай, даром – почти по той же цене, по
какой ушла вишневая «девятка».
Потом Всеволод Игнатьевич и вовсе облагодетельствовал, добыл
для зятя шикарную долгоиграющую халтуру: переводить с английского, немецкого и
французского всякую экологическую лабуду. Оплачивала перевод международная
организация, причем по европейским расценкам, 20 долларов за лист. За час
стрекотни на машинке Дарновский запросто выколачивал свою трехмесячную
зарплату. Осенью правительство впервые девальвировало рубль и потом проделало
это еще несколько раз, так что солидные институтские пятьсот рублей
превратились в жалкие пятнадцать баксов.
В апреле должны были вернуться Лабазниковы, но к этому
времени Роберт уже переселил Анну в однокомнатную квартиру близ Кузьминского
парка, купил за четыре тысячи долларов – теперь это стало можно.
Здесь было гораздо уютнее, чем у Инки (так он мысленно
называл свое ночное жилище) и даже в кутузовских хоромах. Анна проявила
неожиданный талант к обустройству гнезда. Повела Роберта в хозяйственный,
поставила в длинную очередь за обоями и краской, а ремонт провела сама. Где
научилась – непонятно. Неделю ходила чумазая и очень довольная. Дарновский был
при ней чернорабочим. Она его ни о чем не спрашивала, мнением не
интересовалась, лишь командовала: подай, принеси, подержи, да не так, глупый.
Получился настоящий парадиз. Ярко, легко, празднично и
главное – каждый сантиметр наполнен Анной. Здесь была территория полного,
беспримесного счастья.
Днем Роберт жил в раю, вечером и ночью возвращался в ад, но
оба эти времени – и светлое, и темное – неслись с невероятной скоростью.
Страна, называвшаяся диковинным негеографическим именем «Советский Союз», с
тошнотворным ускорением летела куда-то под гору, с откоса.
Жизнь необратимо и стремительно менялась, причем
исключительно в худшую сторону. Многие вокруг, позабыв о пионерском детстве и
комсомольской юности, вдруг уверовали в Христа, принялись штудировать Священное
Писание. Наибольшей популярностью у неофитов пользовалось «Откровение Иоанна
Богослова». Выяснилось, что «чернобыль» по-украински означает «полынь», и все
заговорили о близости Апокалипсиса, ибо в Книге было сказано: «Имя сей звезде
„полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от
вод, потому что они стали горьки».
В московских магазинах ввели невиданный режим – внутрь
пускали только по паспортам со столичной пропиской. При этом на полках все
равно не было ничего кроме пластиковых пакетов и трехлитровых банок с березовым
соком. В универмагах картина была совсем уже сюрреалистическая. Толпа стояла у
пустых прилавков и ждала, не выкинут ли хоть что-нибудь – неважно что. С осени
начались перебои с хлебом. Даже в Институте капстран, всегда снабжавшемся
продовольственными заказами по цековскому лимиту, теперь можно было добыть в
лучшем случае тощую синюю курицу да банку сайры. Затравили, добили борьбой с
привилегиями и многолетнего друга семьи – «кормушку», до самого последнего
времени исправно снабжавшую Всеволода Игнатьевича колбасой, красной рыбой и
прочими раритетами.
И что же? Дрогнул отставной генерал Строев, пришел в уныние,
дал родным пропасть? Ничуть не бывало.
Его замечательный Центр «СОС», среди всяких прочих
удовольствий, оказался адресополучателем гуманитарной помощи, хлынувшей в
бывшую Империю Зла из бывшего Мира Чистогана. Всеволод Игнатьевич, посмеиваясь,
рассказывал, что в Центре посылки вскрывают на предмет санитарного контроля и
экологической безопасности – в полном соответствии с международными нормами.
Продукты не долговременного хранения (то есть всё за исключением сахара и круп)
изымают на предмет профилактического уничтожения. Этими самыми «профилактически
уничтоженными» ветчинами, сырами, мидиями, а бывало, что и гусиной печенкой,
тесть питал любимую дочь и изменщика зятя лучше, чем во времена номенклатурных
привилегий. Чем кормилась остальная часть населения, для Роберта было загадкой.
Но как-то выкручивались, с голода никто не умирал. И ждали близкой развязки,
потому что все чувствовали – так жить нельзя.
В Прибалтике и Закавказье туземцы хотели независимости, за
это в них стреляли из автоматов и били острыми саперными лопатками.
Депутаты на съезде требовали отставки президента.
Самые смелые и самые дальновидные члены КПСС публично
сдавали партийные билеты.
Газетные аналитики предсказывали два возможных исхода: или
фашистская диктатура в русском (то есть в еще более диком, чем германский)
формате, или гражданская война. Свободомыслящая интеллигенция отдавала
предпочтение второму варианту.
Ощущение всенародного помешательства отлично соответствовало
внутреннему состоянию Роберта. Он тоже был не в себе, ежедневно перемещаясь из
маниакальной дневной зоны в депрессивную ночную. Никакая психика не выдержала
бы этот контрастный душ, эту перемежающуюся лихорадку. Перед всеми Дарновский
был виноват – и перед Анной, и перед Инной, и перед благодетелем-тестем.
Если бы жена хоть раз возмутилась, если б попробовала
уличить его во вранье, он взорвался бы, всё ей рассказал, и будь что будет. Но
Инна была тиха, кротка и доверчива.
Окончательно потеряв совесть, Роберт и по воскресеньям стал
удирать в Кузьминки. Сначала на часок, потом на дольше. Жена снесла и это.
Находясь с ней, он чувствовал себя подлецом, скотиной, палачом. И тем больше
рвался из мира тьмы в мир света. Очень давно уже он столько не ходил пешком.
Машину Анна не любила, они гуляли по улицам. Посмотреть со стороны – идут двое,
взявшись за руки. Друг на друга не смотрят, молчат. На самом же деле они
говорили, только не вслух. Обо всем на свете. Иные из их бесед не очень-то и
перескажешь, потому что нет таких слов. Но были и разговоры, вполне поддающиеся
пересказу.
Разговоры с Анной
Например, такой – про Дар.
Откуда он у Анны взялся, она не рассказывала. Роберт
предполагал, что, скорее всего, с того странного эпизода, когда она два дня
бродила по лесу, а потом вдруг разучилась говорить вслух. Попробовал спросить,
но Анна сразу отключилась – она умела делать свои мысли непроницаемыми, если не
желала касаться какой-то темы.
