Потом они до половины второго, как и в предыдущие дни,
сидели перед телевизором, смотрели фильм из американской ретроспективы, одной
из первых голливудских ласточек, залетевших на советский голубой экран.
Здесь Роберта ждало еще одно открытие. Актриса с мировым
именем, красотой которой он восхищался еще вчера, тоже чудовищно посквернела.
Нос неприятно тупой, нижняя челюсть тяжелая, рот похож на редиску, а бюст
по-коровьи объемист. Зато другая, игравшая дурнушку, оказалась ничего себе:
подбородок у нее был хороший, сужающийся книзу, и правильные тонкие губы.
Стоп, сказал себе Роберт. Это не Инна с Деми Мур резко подурнели,
это у меня изменились критерии красоты… Обладательница идеального лица
(треугольного, широкоротого, с острым вздернутым носиком) сейчас спит в чужой
квартире на Кутузовском проспекте.
– Чушь какая, – сказал Роберт, поднимаясь. – Ты ведь тоже не
смотришь. Пойдем спать, а? Мне рано вставать. Запарка на работе, придется
торчать допоздна, даже библиотечные дни квакнулись.
Инна без интереса кивнула своим мясистым шнобелем.
С утра пораньше Роберт заскочил к директору института.
Попросил освободить от завсекторства и перевести обратно в старшие научные –
нужен свободный график, чтобы навалиться на докторскую. Директор изумился.
Подумал: «Намылился наш хитрован на какое-то хорошее местечко. Подготавливает
отход. Наверно, тесть пристроил. Эх, и мне бы пора». Но вслух отнесся с
пониманием, пожелал научных успехов.
Прямо с работы, где теперь можно было не показываться вовсе,
Дарновский поехал на Кутузовский. Цветы купил по дороге, еду прихватил из
домашнего холодильника (не одними же консервами кормить прекраснейшую девушку
планеты).
Анна еще спала, по-детски сложив ладони под щекой.
Он остановился в дверях спальни и долго смотрел, испытывая
очень мощное, но незнакомое чувство, совсем не такое, какое следовало бы
испытывать при виде прекрасной девушки с разбросанными по подушке волосами и
высовывающимся из-под одеяла обнаженным плечом. Роберту хотелось не сжать ее в
объятьях, не впиться в горячее, податливое, женское, а нежно погладить и
легонько, не разбудив, поцеловать.
Что это со мной, покачал он головой. Однако сделал именно
то, что собирался. Присел на корточки, погладил ложбинку под ключицей и, едва
коснувшись губами, поцеловал.
Анна улыбнулась, открыла глаза.
«Это ты. Как хорошо».
Роберт побледнел от острого, почти болезненного ощущения
абсолютного счастья. В окне, в отличие от вчерашнего, светило солнце, желтеющие
верхушки деревьев на синем небе были до китча красивы.
Инь и Ань
И началась жизнь, явственно поделенная на две половины.
С утра и до вечера Роберт был с Анной, с вечера до утра – с
Инной. По мере того как осень сначала набирала силу, а потом теряла ее,
переходя в зиму, цвет каждой из половин делался всё отчетливей. Жизнь с Анной
была белая, радостная. С Инной – черная, наполненная мукой и чувством вины.
Роберт мрачно шутил сам с собой: Инь и Ань.
Вечером, когда темнело (с каждым днем это происходило все
раньше), у него начинало портиться настроение. Анна это чувствовала. Сказала
(ему теперь казалось, что она и в самом деле с ним разговаривает), что она
существо природное, зимой много спит, и правда чуть не с шести часов начинала
клевать носом, зевать. В восемь, а в декабре бывало, что и раньше, решительно
объявляла, чтобы он выметался – ей пора умываться и баиньки.
Когда он приезжал утром, она еще спала. У Роберта было
ощущение, что, если он не приедет, она вовсе не проснется. Однажды он
задержался, приехал во втором часу – Анна, действительно, еще спала.
С Инной жилось совсем иначе.
От стыда и вечной виноватости он стал с ней очень ласков и
внимателен. Ловко и правдоподобно врал про загруженность в институте – к
счастью, у Инны не было привычки звонить ему на работу. Что-то она безусловно
чувствовала, он гораздо чаще, чем раньше, ловил на себе ее быстрый, искоса
взгляд. Тут-то и попробовать бы заглянуть в него, очень возможно, что
получилось бы. Но Роберт старался даже случайно не встретиться с Инной глазами.
Совестно, да и, честно говоря, неприятно. Очень уж страшненькая, бедняжка. Чтоб
жена не догадалась, до какой степени она стала ему физически несимпатична,
Дарновский занимался с ней любовью каждую ночь. Такого не бывало с медового
месяца. Достаточно было закрыть глаза, представить Анну, и дальнейшее
происходило само собой. Вот ведь странно: в белой половинке жизни, когда Анна
была рядом, сексуального желания не возникало, а на расстоянии вспомнит, как
она после прогулки снимает через голову свитер или просто, поджав ногу,
вытряхивает из сапожка снег – и в жар кидает.
В конце концов эту загадку он разгадал. Когда гуляли в
парке.
Находясь с Анной, Роберт словно возвращался в детство. Они
то катались на коньках, то кидались снежками, то просто валяли дурака. Так вот,
вез он ее на санках, бежал рысцой, изображая ретивого коня. Ржал, выгибал шею,
она звонко смеялась. Потом обернулся, увидел ее разрумянившиеся щеки, блестящие
глаза – на вид ей можно было дать лет двенадцать – и вдруг пронзило: она моя
сестренка! Да, не возлюбленная, а сестра! Кто ж поволочет в кровать родную
сестру?
Очень это было странно.
Больше всего Роберт ненавидел выходные. Суббота еще куда ни
шло. В этот день Инна навещала своих родителей, а он ездил к матери. Только
теперь Дарновский бессовестно сачковал. Заскочит на полчаса, много на час – и к
Анне.
Зато по воскресеньям она сидела в квартире совсем одна.
Ненавистный, нескончаемый день. Но Анна ни разу не пожаловалась. Когда он
спрашивал, где она была и что делала, всегда отвечала одно и то же: гуляла.
Если Роберт начинал приставать, выспрашивать подробности, отводила глаза, и он
сразу переставал ее слышать.
Кажется, ей никогда не бывало скучно. Книг она не читала
совсем (может, и в самом деле не умела?), телевизор смотрела странно – не
новости, не фильмы и ток-шоу, как все нормальные люди, а мультфильмы или
занудную муру по образовательному каналу: про каких-нибудь муравьев или
миграцию птиц. Любила листать альбомы с репродукциями, по часу рассматривая
какую-нибудь «Сдачу Бреды» или «Гибель Помпеи».
В магазин она не ходила, Роберт пополнял холодильник сам.
Врала бабуля-покойница, что аппетит у ее внучки дай Боже. Ела Анна, как
канарейка. Только чаю много пила. В первый же вечер, уходя, Роберт положил на
телевизор пачку денег – чтоб тратила. Потом, сколько ни проверял, не убавилось
ни одной бумажки.
