Но при этом Сергей никогда, даже если возвращался рано или
если получалось заскочить в середине дня, не заставал Марию с лейкой или
пылесосом. Как ни войдет, она всегда находилась в одном и том же месте, как
кошка: сидит в гостиной, в глубоком кресле, разглядывает модные журналы. Он ей
их привозил прямо тоннами, все подряд. Выражение лица у Марии, пока еще не
подняла голову и не заметила, что он смотрит, было, как у маленькой девочки,
которая увидела что-то необыкновенное: глаза распахнуты, рот приоткрыт, язычок
сосредоточенно проводит по губам. Ничего прекрасней этой картины, наверно, на
свете нет. Вечерние сумерки, в твоем доме твоя женщина сидит в кресле с ногами,
и льется мягкий свет торшера, и тишина.
С нежностью грубоватая душа Дронова свыкалась трудно, и
мысли в эту драгоценную минуту у него были не размягченные, а наоборот,
свирепые: ну, если кто-нибудь ее обидит – хоть пальцем, хоть взглядом, думал
Сергей. И скрипел зубами, представляя, что сделает с гадом.
Вечер в его новой счастливой жизни был самое лучшее время
суток. Впереди еще столько всего – и ужин вдвоем, и помолчать у камина, и,
конечно, любовь, а потом дождаться, когда она ровно задышит, улыбнуться и
уснуть самому.
Зато дни он сильно не любил. Делал всё, что требовалось, но
не жил, а терпел и без конца смотрел на часы. Оказывается, у жизни тоже
существовало два режима – медленный, это когда без Марии, и убыстренный, когда
с ней.
То, что она немая, совсем не мешало, даже наоборот. На
двадцать седьмом году от роду, перепробовав сто или, может, двести баб, Сергей
сделал открытие: твоя настоящая женщина – та, с которой слова не нужны. Они
скорее всего только напортили бы.
Беда только, что не было возможности спросить, чего ей
хочется. Прямо мука мученическая: денег куры не клюют, возможности почти
неограниченные, а порадовать любимую женщину подарком – проблема. Цветы он ей,
конечно, привозил, каждый день, но больше по привычке. В саду были и розы, и
тюльпаны, и лилии – что хочешь. Пробовал потыкать пальцем на картинки в ее
любимых журналах. Мол, покажи, что тебе купить. Мария только смеялась, качала
головой. Кажется, ей нравилось разглядывать не тряпки, а красивых и нарядных
манекенщиц.
Но со временем Дронов научился угадывать ее желания, это
было куда приятнее. Например, заметил, что, Мария хмурит брови всякий раз,
когда посмотрит на частокол вокруг дома – четырехметровый, глухой. И догадался.
Поменял на ажурную кованую решетку, тридцать тысяч отвалил, но ребята
постарались, за три дня поставили. Марии понравилось – теперь, глядя во двор,
она улыбалась, да и сад сразу сделался радостный, светлый.
Когда они вдвоем сидели у камина, слушая, как трещит огонь,
Сергею казалось, что это у них такой разговор, о чем-то очень серьезном,
важном, чего обычными словами не выразишь. На душе делалось тревожно, но в то
же время и хорошо. Что-то внутри подрагивало, натягивалось, будто душу тянуло в
две разные стороны, и сильно тянуло, чуть не до разрыва. Однажды Дронов
догадался. Это его дневная и ночная жизни больше не хотят уживаться друг с
другом. Потому что нет ничего общего между Мюллером, налом-откатом, жадными
рожами чиновников – и Марией, когда она вот так сидит в кресле, смотрит на
огонь, и отсветы делают ее лицо полупрозрачным.
Проблема на производстве
А в дневной жизни, чего говорить, случалось всякое, иной раз
и страшное.
В первую же неделю новой счастливой жизни на Дронова и вовсе
свалилась стопудовая заморока.
Очень долго тянулся геморрой с лесным участком,
принадлежавшим дому отдыха «Раздолье». Сэнсэй уже пробил передачу земли
наверху, и в районе давно согласовали, но директор оказался мужик упертый, ни в
какую не уступал. Мюллер и так к нему подъезжал, и этак – глухо. Ну и попросил
Сергея поучаствовать, типа оказать ветерану уважение. А то этот пень лесной уж
и заявление в прокуратуру накатал.
Ладно. Забили встречу в кооперативном кафе «Поплавок»,
которое держал один из Мюллеровых ребят.
Всё чин чином, культурно: табличка «спецобслуживание»,
никого посторонних, накрытый стол на троих. Но без официантов, чтоб директор
свидетелей не стремался. Только в углу, за отдельным столиком, сидел Мюллеров
телохранитель Федул (по-настоящему не то Федулов, не то Федулин, Сергей толком
не помнил). С некоторых пор Мюллер без него никуда – многим на хвост наступил,
в том числе и серьезным людям, так что осторожность не помешает. Федул этот был
афганский спецназовец, посмотришь на рожу – жуть берет.
Короче, Мюллер домотдыховского директора (Васильев его
фамилия) обхаживал, Федул сидел у нетронутого бокала с минералкой, а Сергей,
хоть в разговоре вроде бы и участвовал, но больше улыбкой и поддакиванием, а
сам думал о Марии, о том, что через два часа увидит ее.
И замечтался, пропустил момент, с которого дело вкось пошло.
Вроде даже и слышал, что голоса стали громче, злее, но включился поздно –
только когда Васильев ладонью по столу хлопнул. Морда красная, глаза сверкают.
Мужик он был хоть и немолодой, седой весь, но кряжистый такой и голосина – бас.
– Ты меня, Мельников, на испуг не бери! Я полковник
Советской Армии! Во Вьетнаме бомб напалмовых не боялся, а уж тебя, пузырь
зачесанный, и подавно!
Виноват на самом деле был Сергей – не вмешался вовремя,
прослушал, из-за чего дед всколыхнулся. Видимо из-за дочки. Мюллер по дороге
сказал: «А не возьмет бабки, я его через девчонку прищемлю. У него дочка
поздняя, пылинки с нее сдувает». Вот, наверно, и прищемил, идиот.
Но и Васильеву не надо было про зачес говорить – Мюллер
из-за своей проплешины здорово переживал, недавно за пересадку волос пять штук
отстегнул. Не помогло.
Стал он весь белый, через стол перегнулся, хвать старика за
узел галстука. А руки у Мюллера сильные, черный пояс по карате. Директор
захрипел, руками по столу зашарил, вслепую.
– Всё, достал ты меня, барбос! Завтра заяву свою из
прокуратуры заберешь. А не заберешь – мои пацаны твою Людку после школы отловят
и на хор поставят. Это железно! – брызгал слюной Мюллер.
Главное, видел ведь Сергей, что рука Васильева наткнулась на
столовый нож и вцепилась в рукоятку. Но Режим не включился. Только и успел
крикнуть:
– Мюллер!
А дед уже замахнулся и точно всадил бы тупой железякой Мюллеру
в шею или еще куда, но тут Федул как жахнет из своего «Макарова» – у директора
только башка мотнулась. Красные брызги на скатерть, на блюдо с заливным
судаком…
У Мюллера отвисла челюсть. Руки он разжал, и Васильев без
крика, без стона завалился вместе со стулом.
Здесь-то Сергея токо-так и тряхнул, да поздно.
