К третьему курсу Роберт нагулялся-накувыркался досыта. Начал
присматривать перспективную невесту, благо в МГИМО они водились в ассортименте.
Запросы у властителя чужих дум были строгие: чтоб подходящий папаня, чтоб сама
не стерва, ну и не уродина, конечно. Было несколько неплохих вариантов. На
одном уже почти остановился. Фазер замминистра, сама миленькая, типа верная
супруга и добродетельная мать. Собирался уже киндера ей забацать, чтоб ускорить
процесс. Но тут на одном сейшне встретил Инну. Она была на курс старше Роба,
училась в том же институте, но на журфаке. Номенклатурное дитя в третьем
поколении, английский-французский с четырех лет и прочее. Однако клюнул он не
на аристократичность, а на сонную, русалочью красоту.
Черты лица у Инны были правильные, даже безупречные, но при
этом с ведьмовщинкой: полные, будто припухшие губы, очень белая кожа и тени в
подглазьях – как будто после страстной ночи (на самом деле от исключительно
длинных и густых ресниц). Когда Роб при первой встрече подсел к русалке поближе
и по своему обыкновению попробовал заглянуть ей в глаза, фиг у него вышло.
Таких ресниц он ни у кого больше не встречал. К тому же Инна взгляд на
собеседников почти не поднимала, такая у нее была манера. Смотрела вниз и в
сторону, а если и взглянет, то коротенько блеснет глазами через пушистую
преграду – и баста. От этого мерцающего, неуловимого взгляда Роб задымился, как
подбитый истребитель, и завалился в штопор.
Сначала раззадорился, всё пытался исхитриться и подслушать
ее внутренний голос, чуть шею себе не свернул. А когда понял, что случай
безнадежный, не прорвешься, впервые в жизни стал ухаживать по-честному, без
подглядывания и жульничества. Самое поразительное – получилось! Черт знает, чем
пробил Роб прекрасную русалку, но, видно, нашла она в нем что-то, углядела
сквозь свои уникальные ресницы.
Когда он шел от нее после первой ночи, ощущал себя
по-настоящему счастливым. Нашлась девушка, которая полюбила его не из-за Дара.
И какая девушка! А в душу ей я заглянуть еще успею, будет случай, сказал он
себе в то утро.
И ошибся.
Со временем выяснилось, что Инна не только на людей, но и на
предметы прямо никогда не смотрит. Лишь украдкой и сквозь ресницы. То ли у нее
сильное периферийное зрение, то ли дефицит любопытства.
Подолгу и в упор она смотрела только на себя. Могла часа два
просидеть перед зеркалом, накладывая косметику или возясь со своими чудесными
волосами. Иногда распустит по плечам, иногда сплетет в косу, иногда
по-старомодному взобьет кверху – ей шла любая прическа.
Мужики на улице оборачивались Инне вслед, и лица при этом у
них приобретали одинаковое жадное выражение, но Роберт жену не ревновал. Он-то
знал, что мужчины ее совсем не интересуют. Она их просто не замечает.
Эта Спящая Красавица живет в собственном мире, куда никому
доступа нет. Но при этом и наблюдательна, и практична, и очень неглупа. Как всё
это в ней сочетается – бог весть.
Через какое-то время Роберт оставил попытки подловить ее
взгляд. Потому что запал на нее по-настоящему. Наверно, на всю жизнь.
Пусть будет на свете женщина, самая главная из всех, которая
останется для него тайной. Ведь разгадать тайну – это значит ее убить. Кого ты
этим накажешь? В первую очередь самого себя.
Во-первых, это глупо. Во-вторых, нечестно. А в-третьих, положа
руку на сердце, разве мы хотим знать, что на самом деле думают близкие люди?
Достаточно вспомнить давний эксперимент с мамхеном…
Лишь изредка Роберт позволял себе подглядеть через замочную
скважину в подводное царство своей русалки, и то в совершенно определенный
момент – сразу после оргазма, который случался у Инны очень редко. В такую
минуту, чувствуя себя героем, он нежно, как бы лаская, слегка раздвигал ей
пальцами веки. Глаза жены, наполненные сытым блеском, послушно зажигались
кошачьими огоньками, но всякий раз Роберт слышал одно и то же: «Как хорошо, как
же хорошо, м-м-м, хорошо, ай да кролик».
Когда в первый раз понял, что это он – «кролик», обиделся. В
лицо она его никогда так не называла. Но, подумав, остыл. Мало ли какие у кого
с самим собой игры. Тем более, кроликов Инна обожала, они у нее были повсюду –
на брелке от ключей, на зеркальце автомобиля. Даже на зимней шапочке
красовалась ушастая эмблема «Плейбоя». Если это был фетишизм, то кличку
«кролик» следовало считать лестной.
А неуловимый взгляд, как выяснилось, у них, Строевых, был
семейным. Александра Васильевна, завиднейшая из тещ, во время нечастых
родственных визитов рта почти не открывала, смотрела только на мужа или на
накрытый стол, чуть что – срывалась на кухню, хлопотать. У молодых дома
появилась всего один раз, на новоселье. Просидела весь вечер, перекладывая с
места на место ножи и вилки. Она и на родную дочь, кажется, никогда не
смотрела. А чтоб поболтать по телефону, как это делают нормальные дочки-матери,
это у них и подавно было не заведено. Должно быть, всю энергию своей вялой
души, всю отпущенную природой необильную страстность Александра Васильевна
инвестировала в мужа, блестящего и громокипучего Всеволода Игнатьевича.
Этот монополизировал темперамент всего своего семейства.
Неудивительно, что его женщины получились такими квелыми: большего заряда
электричества не вынесли бы стены ни одной квартиры.
Теща-то черт с ней, даром не надо, а вот тестю Роберт в
глаза бы заглянул. Дорого бы заплатил, чтобы послушать его настоящий голос и
мысли. Только хрена. Молчаливостью Всеволод Игнатьевич не отличался, взгляда не
прятал, но никогда не расставался с темными очками. В юности, аспирантом
Физтеха, был на секретных испытаниях и, как сам говорил, «по щенячьему
любопытству» оказался слишком близко к вспышке. С тех пор не выносил яркого
света, совсем. Очки у него были особенные, «хамелеон»: при свете дня или электрическом
освещении темнели до полной черноты. Поди-ка, подсмотри через такие в глаза.
За вычетом травмированного зрения Всеволод Игнатьевич был
человеком исключительного здоровья. Зимой лыжник, летом теннисист, он носил
твидовые пиджаки, ловко облегавшие спортивную фигуру, ходил легкой пружинистой
походкой, мог запросто пройтись на руках. Хотел бы Роберт в пятьдесят лет
выглядеть так же.
А биография у Всеволода Игнатьевича была такая. Его отец
служил в органах в самые тяжелые, мусорные годы. Начал при Дзержинском,
закончил при Андропове. Судя по всему, имел крепкие нервы и безошибочное
чувство меры. Когда сослуживцы рвались наверх, держался в тени, от повышений
уклонялся. Чуял, что наверху опасней всего. Двинул в гору, когда стало
безопасно, в пятидесятые. Вдруг обнаружилось, что он замечательный организатор,
ветеран ленинского призыва, а прежние руководители (все как один вредители) его
недооценивали. И поднялся Иннин дедушка ровно до того поста, который хотел
занять, и просидел на нем до самой пенсии.
