— Фьямма, ты
можешь утихомирить своего братца? — спросила Мария.
Девочка
наклонилась к Мануэлю и прошептала ему на ухо:
— Если ты не
прекратишь, я все расскажу маме.
Мануэль тотчас же
притих.
Мария остановила
машину у входа в здание начальной школы. Мальчик вылез, накинув на голову
капюшон от дождя, и бегом скрылся в подъезде, даже не попрощавшись с матерью.
— Может быть,
ты мне расскажешь, какая муха его укусила? — обратилась Мария к дочери,
когда «Типо» вновь влился в поток транспорта, направляясь к частному женскому
институту, где Фьямма училась в шестом классе.
Девочка беспокойно
заерзала на сиденье, закашлялась и принялась теребить «молнию» на своем плаще,
но не ответила.
— Я задала
тебе вопрос. Знаешь ли ты, что происходит с твоим братом? — повторила
Мария.
Чувствуя себя
припертой к стенке, Фьямма ответила шепотом:
— Он ревнует.
— Ревнует? Но
кого? К кому?
— Тебя к
ребеночку, который должен родиться.
Несколько дней
назад Мария вернулась в Модену вместе с детьми и Мистралем, который теперь, со
свойственным ему стоическим упорством, проходил долгий, изматывающий курс
реабилитации. Она была на четвертом месяце беременности и, разумеется,
поговорила об этом с детьми. Фьямма тогда обняла ее и спросила: «А можно мне
тоже стать его мамой?» Мануэль никак не откликнулся на новость.
— Так вот что
его беспокоит, — проворчала Мария. — Но почему он все тебе рассказывает,
а мне ни слова?
— Честное
слово, мамочка, он мне ничего не говорил. Это я сама сказала Мануэлю, а он
только подтвердил. Я догадалась.
— Каким
образом? — с любопытством спросила мать.
— Он говорит,
что ему не нравится, когда в доме посторонние.
— Ты просто
чудо, девочка моя, настоящее чудо! — с восторженной улыбкой воскликнула
Мария. — Я постараюсь больше времени проводить с Мануэлем. Слишком долго я
оставляла его одного. Но что же я могла поделать, когда ваш отец был так болен!
— Со мной ты
тоже мало говорила в последнее время. Но я не ревную, мама. Я знаю, что ты меня
любишь.
Они подъехали к
школе, где училась Фьямма. Мария заглушила мотор, а ее дочь приготовилась выйти
из машины.
— Погоди, —
окликнула ее Мария. — Ты права, в последнее время я тебя совсем забросила.
Это будет ужасно, если мы сегодня прогуляем школу и устроим себе выходной?
— Может, это
и не ужасно, — задумчиво ответила Фьямма, — но ты же знаешь, я туго
соображаю, мне труднее дается учеба, чем моим одноклассницам.
Однако Мария уже завела
машину.
— Я хочу
немного побыть с тобой, и чтоб не звонил поминутно телефон, чтоб не работал
факс, чтобы друзья не вваливались в дом незваными, ну, словом, чтобы нас никто
не беспокоил, — пояснила она.
— А куда мы
едем? — захотела узнать Фьямма, уже почуяв сладкий вкус запретного плода.
— В
кондитерскую, конечно! — решила Мария.
Они вошли в
кафе-кондитерскую «Молинари», где Марию сразу же узнали.
— Две чашки
шоколаду и пирожные с кремом, — заказала она, направляясь к угловому
столику, самому укромному во всем зале.
Мария и Фьямма
сняли плащи. Девочка лучилась радостью.
— А ты
знаешь, мама, ты заказала как раз то, что мне больше всего нравится. Но я не
должна этого есть. Мне нельзя.
— Мне тоже
нельзя, — заговорщическим шепотом сообщила Мария. — Беременным
женщинам категорически запрещено переедать, они должны соблюдать диету. Но я
думаю, разок нарушить правила все-таки можно. Это пойдет нам на пользу.
— Мы — две
великие грешницы, — торжественно провозгласила Фьямма.
Мария кивнула:
— Так приятно
иногда согрешить!
Шоколад был
горячим, сытным и вкусным.
— Мама, а ты
правда хочешь этого нового ребеночка? — спросила Фьямма, жадно поднося ко
рту трубочку с кремом.
— Что за
вопрос? Конечно, хочу. Все мои дети были для меня желанными.
— И я
тоже? — не отставала девочка.
— Особенно
ты. Я ждала тебя всем сердцем. Ты была частью меня и человека, которого я очень
любила, — ответила Мария с нежностью.
— А потом,
когда я родилась и ты узнала, что я — даун, ты все равно меня любила?
Мария вспомнила
свое отчаяние и то инстинктивное неприятие, которое она испытала к этому
ребенку, когда через неделю после родов ей сообщили правду о патологии.
— Мне было
страшно, Фьямма, — сказала она вслух. — Ты была такая слабенькая. И
такая лентяйка! Ты даже не умела сосать молоко из моей груди. И ты была совсем
не похожа на Петера и даже на меня. Только на лбу у тебя был чубчик рыжих
волос, как у меня. Вот за этот чубчик я и назвала тебя Фьяммой
[48]
.
В первые дни никто мне не объяснил, что ты не такая, как другие. Я смотрела в
эти твои раскосые глазки, видела, как медленно ты двигаешься, и ничего не
понимала. К тому же меня пугало, что ты никогда не плачешь. Казалось, ты хочешь
умереть. Тогда я подумала: раз ты такая грустная, значит, я сама в этом
виновата. Я очень много плакала и горевала, когда Петер умер. И мало мне было
горя, так меня еще унизили, выгнали из дома твоего отца на озере Комо. Мне
сказали, что дом закроют, и предложили денег. Я отказалась от денег, отказалась
от всякой помощи и уехала, вернулась домой в Каннучето, туда, где я родилась.
— И тогда ты
восстановила дом бабушки и дедушки? — спросила Фьямма, заставляя мать в
сто первый раз пересказывать историю семьи Гвиди.
— У меня была
в банке довольно солидная сумма, полученная от страховой компании после
взрыва, — объяснила Мария. — Я эти деньги никогда не трогала, но в
тот момент решила их использовать, чтобы заново отстроить дом и открыть
ресторан.
— И ты так и
сделала, да?
— Ресторан я
открыла года через два после твоего рождения, когда мы с тобой уже были
большими друзьями. Сначала, когда доктор мне объяснил, что ты не такая, как
все, я все никак не могла понять. Я была одна, мне не на кого было опереться, я
без конца плакала и чувствовала себя ужасно. Поэтому я оставила тебя в
больнице, ведь тебе нужен был особый уход, а я в то время не могла тебе его
дать.
Как только у меня
немного прибавилось сил, я отправилась искать тебе няню. Рашель была вдовой, я
попросила ее переехать ко мне, чтобы помочь растить тебя. Она согласилась, и
тогда я поехала за тобой в больницу. Рашель стала тебе отличной няней. Она тебя
баюкала, мыла, кормила. Я не знала, как взять тебя на руки, все боялась сделать
что-то не так. Мне даже прикоснуться к тебе было страшно. Мне становилось все
хуже и хуже, все тяжелее на душе, я пришла в отчаяние. Наконец однажды вечером
Рашель сказала: «Я ухожу. Девочка в кроватке». И ушла, оставив нас с тобой
одних.
