Настал день, когда
Бенито сказал ей:
— Я вижу, ты
места себе не находишь. Могу я тебе чем-нибудь помочь?
— Нет,
учитель. Просто нам пора прощаться.
— Куда же ты
поедешь? — спросил он.
Сам он был
закоренелым домоседом и покинул свой дом только раз, когда пришлось пройти
кровавые этапы войны. Его горизонт замыкался местным пляжем и причалом.
— Хочу
поехать в Болонью. Прошлым летом Моретта приглашала меня к себе, —
ответила Мария, вспомнив золотой сентябрьский денек, теперь казавшийся таким
далеким, и встречу с дочерью учителя на кукурузном поле.
Учитель Бенито
рассеянно закручивал пальцами длинные волоски косматой брови.
— Моя
Моретта, — начал он осторожно, — странная девочка, и я никак не могу
найти с ней общий язык. Видишь ли, я прекрасно знаю, что в ее жилах, помимо
моей романьольской крови, течет африканская кровь ее матери. Жену свою, упокой
господь ее душу, я любил, но никогда не понимал. В ее душе были потайные
уголки, куда мне не дано было заглянуть. Вот говорят, все мы равны, все дети
божьи, но нет, поверь мне, все мы разные. Моя Моретта и не белая и не черная, а
что она такое, я и сказать не могу. Поэтому я и не знаю, подходящая она
компания для тебя или нет, ведь ты теперь одинока, и защитить тебя некому. Да и
не с этого надо начинать, давай-ка поставим вопрос по-другому: ты уже решила,
кем хочешь стать, что будешь делать в жизни?
— Я только об
этом и думаю, учитель, но ответа не нахожу. Поэтому я сказала себе, что мне
надо уехать. Если я попаду в большой город, где много незнакомых людей, может,
мне и удастся понять, чего же я хочу, — попыталась объяснить Мария.
На самом деле в
голове у нее царила полная путаница. Пережив несчастье, уничтожившее всю ее
семью, и медленно оправляясь после психологической травмы, только начиная
постепенно осознавать всю горечь утраты, она жестоко страдала от одиночества.
Ей не хватало долгих бесед с бабушкой, споров с родителями и даже ссор с
братьями. Лишь теперь она начала понимать, что они служили ориентиром и
помогали ей найти направление в житейском море. Теперь она начала скучать даже
по кухонным запахам, которых всегда терпеть не могла. Мария спрашивала себя:
«Неужели надо потерять родных и близких, чтобы наконец понять, насколько они
тебе дороги?»
— В Болонье я
могла бы найти работу в каком-нибудь ресторане. Я многому научилась от бабушки
и теперь знаю кое-какие маленькие секреты, — сказала она.
Учитель Бенито
Моранди понял, что Мария твердо решила уехать, и в глубине души почувствовал
облегчение. Она пробыла в его доме всего несколько дней, но ему они показались
вечностью. Присутствие этой девушки, хотя она была молчаливой и работящей,
нарушило размеренное и неторопливое течение его собственной жизни.
На следующий день,
к вечеру, Мария пошла на кладбище. Вся ее семья лежала под одним общим камнем.
На мраморной плите черными буквами была высечена короткая надпись: «СЕМЬЯ ГВИДИ
— ДЕКАБРЬ 1972». Мария долго простояла над могилой в этот холодный и ненастный
январский вечер, не в силах ни плакать, ни молиться. Она смотрела на надгробную
плиту, сознавая, что под ней все ее родные, прах, отошедший к праху. Они не
могли ни выслушать ее, ни ответить, но она продолжала стоять неподвижно, словно
стремясь вобрать в себя их тепло и близость из-под холодных могильных камней.
— Эй вы там,
послушайте, я запираю ворота. Вы что там делаете? Вы что, ночевать тут
собираетесь? — окликнул ее кладбищенский сторож.
Мария очнулась и,
бросив последний взгляд на могилу, торопливо направилась к выходу.
— Я думал, вы
решили здесь заночевать, — повторил сторож, не узнавший ее издали из-за
густого тумана. Когда Мария подошла поближе, он принялся извиняться. —
Помилуй, господи, да это же Мария, дочка Гвиди! — воскликнул старик.
Она улыбнулась
ему, и он смутился еще больше.
— Ты уж
прости, дочка, что я на тебя накричал, но в этом проклятом тумане никого не
узнать, — объяснил сторож.
— Не
беспокойтесь, Агония, — успокоила старика Мария, называя его по фамилии,
как нельзя лучше подходившей к теперешнему состоянию ее духа. — Просто я
не думала, что уже так поздно.
Он проводил ее до
выхода и, закрыв за ней ворота, запер их на большой, висящий на толстой цепи
замок.
— Ну что ж,
когда такая славная девчушка, как ты, вдруг ни за что ни про что остается
совсем одна, тут немудрено и совсем запутаться, — заметил он ей в
утешение.
— Не стоит об
этом говорить, — прервала его Мария. — Все равно уже ничего не
изменишь.
Сторож покачал
головой:
— Все-таки
легче, когда есть с кем словом перекинуться. Тебя тут не было, ты в больнице
лежала, так вот знай: на похороны твоих родных вся деревня собралась, все,
начиная с мэра. Все забегаловки позакрывали, такой был траур. Приехал фотограф
из «Карлино»
[21]
,
журналисты были, даже телевидение. А уж народу понаехало! Видимо-невидимо. Из
Чезенатико и прямо из Форли. И даже Специалистка пришла со своим сыном
Мистралем.
Услыхав это имя,
Мария вздрогнула. Старик сторож продолжал рассыпаться в подробностях, живописуя
печальную церемонию, на которую пригласили даже оркестр, но она больше не
слушала. У нее в ушах отдавались слова Агонии: «…И даже Специалистка пришла со
своим сыном Мистралем». Она не вспоминала о нем с той самой трагической ночи,
но теперь и его имя примешалось к ее горестным переживаниям. Зачем он вернулся?
Искал ли он ее? Может, его потрясло известие о взрыве? А может, просто приехал
навестить свою мать?
Они вышли на
центральную площадь, и здесь Мария прервала пространный рассказ Агонии:
— До
свидания, и спасибо, что проводили меня.
На прощание он
стал выражать соболезнования, которых Мария уже не услышала. Войдя во двор
домика учителя, она села на велосипед и прямиком поехала в Чезенатико, не
обращая внимания на туман и холод, от которого щеки у нее горели, а ноги
замерзали. Когда она подъехала к дому Адели на площади Консерве, сердце
выскакивало у нее из груди. Поставив велосипед на подставку, она постучала в
низкую деревянную дверь. Адель приняла ее со своей обычной суровой
сдержанностью.
— Мне
сказали, что вы были на похоронах моей семьи, — начала Мария, — я бы
хотела вас поблагодарить.
— Заходи, —
сказала Адель, посторонившись, чтобы дать ей пройти в кухню, где был включен
телевизор, а керосиновая печка распространяла приятное тепло.
— Я знаю, что
Мистраль тоже был на похоронах, — сказала Мария. У нее застучало в висках
от резкого перепада температуры.
— Я сварю
тебе кофе. Хочешь? — спросила Адель, догадавшись, куда клонит Мария.
— Еще бы! Я
вся окоченела. Спасибо, — поблагодарила девушка, подходя поближе к печке.
