Не хотел Вовка отца ни с кем делить, и братьев никаких не хотел. И матери долго не верил. Почему–то казалось ему, что притворяется она так по–женски хитро, –мужа потерять боится, потому и терпит в доме такое безобразие. Тем более, что вскоре после Пашки и мамаша его к ним тоже посмела заявиться – билеты в филармонию принесла на его концерт. Пашка–то вундеркиндом оказался, юным дарованием. А мать ничего, разговаривала с ней вежливо, как будто так и надо. И всех их на этот концерт сама же еще и потащила… А только с Вовкой, когда он Пашкину игру услышал, что–то случилось вдруг. Будто прошила его насквозь эта музыка мурашками – аж волосы на голове дыбом встали. И такая вдруг гордость за этого мальчишку откуда ни возьмись наплыла, за братство свое неожиданное – куда там…
Конечно же, он и сам не рад был этому дурацкому пуританству, которое поднимало в нем голову всякий раз, когда он начинал размышлять о странной своей семье. Никак он не мог понять ни мать, ни отца… Вот если со стороны на них посмотреть, получается, что отец – всего лишь пошлый бабник, а мама – обманутая, униженная мужними изменами женщина. А с другой стороны получается, что все это и неправда… Но про себя Вовка все равно решил, что сам жить так ни за что не будет. Что у него в семье все, все будет наоборот. До абсолютной точки наоборот. Чтоб одни родители, одни дети… Вот такой сложный был человек Вовка Петров, сын Петрова — на других не похожий…
— Ты знаешь, Кэт, я всех своих братьев–сестер очень люблю, конечно. Только отца все равно ревную. Вчера вот опять чуть с ума не сошел, когда мать объявила, что он в Екатеринбург ехать собрался к братцу моему очередному. Что делать–то, Кэт? А?
— Что делать, говоришь? – повернув к нему пылающее свое лицо, тихо спросила Кэт. — А я знаю, что. Ты их просто всех вместе собери. Всех отцовских детей.
— Зачем? – удивленно уставился на нее Вовка. – Всех вместе–то зачем?
— А чтоб посмотреть на всех сразу! Чтоб взять и разом понять – какой же ты есть счастливый. Тогда и ревность твоя за каждого в отдельности уйдет. Вы же вместе все – сила, понимаешь? Вы все — дети Петрова…
— Да? – поднял на нее задумчивые глаза Вовка. – Мне такое и в голову не приходило…
— Ну так пусть и придет. А что – хорошая мысль. Дарю.
— Спасибо!
— Только при условии! Ты на эту встречу и меня с собой прихватишь! Мне так на это сообщество детей Петрова посмотреть хочется…
— Хорошо, Кэт. Договорились. Какая ты у меня умная…
Он ласково дотронулся пальцами до ее пылающей щеки, долго смотрел в рыже–зеленые ее глаза – красотища какая, обалдеть можно. Вовка никогда ничего подобного в своей жизни не испытывал. Ему казалось теперь, что он и жил–то свои первые четверть века на свете только для того лишь, чтобы когда–нибудь заглянуть в эти искрящиеся девчачьи глаза, чтобы разом провалиться в них – и чтоб навсегда…
— А ты знаешь, Кэт, в отличие от отца у меня будет только одна женщина. Одна и на всю жизнь!
— Иди ты! Так не бывает, Петров. И не мечтай даже!
— Почему? Бывает. Редко, но бывает. У меня вот будет. Я как раз и есть тот самый кретин, один на миллион, который жене своей никогда не изменит. Я это про себя совершенно точно знаю.
— Ой ли…
— Да. Не смейся. Я по другому не смогу.
— Это что, принцип? Или комплекс? Или опять отцу что–то доказать хочешь?
— Я не знаю, Кэт, что это. Да и не важно, в общем. Главное – у меня будет именно так, и все.
— Надо же… Ты меня все больше и больше поражаешь, Петров! Причем в самое сердце… Ну, а если, например, твоя жена не захочет под твой принцип подстраиваться? Возьмет да и изменит тебе в одночасье? Что тогда? Простишь?
— Прощу, конечно. Человек ведь только за себя отвечает. От другого просто права не имеет требовать быть таким, какой он сам есть…
— Какой ты все–таки странный, Вовка. И странный, и в то же время самый на свете замечательный — по крайней мере, именно мне так кажется… И вообще – я тоже так хочу…
— Чего ты хочешь?
— Чего, чего… Замуж за тебя хочу!
— Ну так в чем дело, Кэт? Пошли!
— Куда?
— Замуж, куда! Сама же сказала… Только у мамы своей на всякий случай поинтересуйся – не знавала ль она в молодости своей доктора Петрова? Да не смотри на меня так – шучу я! Черный такой вот юмор…
— Про замуж?
— Нет. Про маму…
14
Проснувшись, Люся сладко вытянулась всем телом, перевернулась на другой бок и, привычно обняв подушку, крепко зажмурила глаза. Воскресенье же, опять можно поспать подольше…
Спать не хотелось. Очень хотелось жить. Вовсю требовал от нее каких–то немыслимо–ошалелых поступков поселившийся внутри праздник, от ощущения которого губы сами собой тут же растянулись в глупейшую блаженную улыбку, и появившаяся в теле звонкая веселая пружинка распрямилась вдруг сама собой, заставив одним упругим движением соскочить с дивана, отдернуть штору на окне и увидеть, что день будет ярким и солнечным, наполненным маленькими радостями обычного воскресного бытия , – и утренним неторопливым кофе с хрустящими сырными гренками, и негромкой музыкой, и прогулкой навстречу слепящему мартовскому солнцу рука в руке…
В зеркале ванной она долго и внимательно разглядывала свое новое лицо, и поворачивала его в профиль, и вскидывала вверх подбородок, и поднимала высоко волосы, одновременно пытаясь натянуть сзади широкую ночную сорочку, чтоб обрисовать рельефно грудь и плоский живот. В общем, делала все то, что делают перед зеркалом все девушки, понимающие, что нравятся, и не просто нравятся, а даже больше – что в них влюблены… « Ты мне очень напоминаешь Веру из «Обрыва» Гончарова, тот же образ», — вспомнилась ей ее вчерашняя новая знакомая, Элеонора Павловна. – « Те же глаза, те же темные волосы…»
«Надо же, Вера из «Обрыва», — улыбаясь своему отражению, подумала Люся. – « Сейчас посмотрим…» Вернувшись в свою комнату, она достала с верхней полки книгу, не снимая рубашки, села с ногами на неубранную постель, начала листать. Где ж тут про Веру–то? Ага, вот оно…
«… На него по обыкновению уже делала впечатление эта новая красота, или, лучше сказать, новый род красоты. Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах. Нет и детского, херувимского дыхания свежести… Но есть какая–то тайна, мелькает невысказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений… Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом, густой массой лежат на лбу и на висках ослепительной белизны, с тонкими синими венами…»
Встав с дивана и подойдя к зеркалу, Люся снова задумчиво вгляделась в свое лицо. Положив книгу, постояла, сама себе улыбаясь, потом подмигнула лукаво: «Где–то у Шурочки была плойка, пойду поищу…» Стараясь не разбудить мать, она на цыпочках прокралась в ее комнату, взяла с туалетного столика плойку, прихватив заодно и пудру, и румяна, и тушь для ресниц. Вернувшись к себе, долго и неумело, обжигая пальцы и кожу на голове, завивала непослушные свои волосы, пытаясь уложить их «густой массой на лбу и на висках». Затем провела пуховкой по лицу, чуть тронула тушью кончики длинных ресниц. « Хм… Загадочная барышня Вера… Ну да, что–то в этом есть», — подумала Люся, разглядывая свое непривычное глазу отражение. — « Так, что там у Гончарова дальше–то?»
