- Представляю, еще как… Но я тоже должен как–то жить! У меня кризис наступил, не могу я больше слушать про кремы, маски и неземную красоту, меня тошнит от всего этого! У нас нет ничего общего, у нас дома нет, у нас, в конце концов, даже быта общего нет! Я по вечерам хочу есть борщ со сметаной и смотреть в глаза любимой женщине! Да я классный хирург, между прочим, а у меня от такой жизни уже руки дрожать начали!
- Да ты не кричи, пап, успокойся, — тихо сказала Люся, с жалостью глядя на него.
- Она меня раздражает, понимаешь? Чем дальше, тем сильнее. Я видеть ее больше не могу! А ту женщину я очень люблю, пять лет уже люблю… В общем, я сегодня уйду. Ладно, Люсь? Нет, ты не думай, я Шурочку дождусь, сам ей все скажу. А сейчас пойду посплю немного, иначе прямо здесь упаду…
6
— Пап, а почему ты от мамы не ушел? Другие вон по пять раз женятся! Детей от других женщин наплодил всяческих, а мать не бросил. Почему? Только не говори, что любишь ее страстно, ладно? Если б любил, не изменял бы ей на каждом шагу… Так ведь?
Петров молчал, медленно помешивая ложечкой в кружке с чаем. Потом с осторожностью сделал большой глоток и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. Лицо его было усталым и бледным, с вылезшей на щеки уже заметной синеватой щетиной.
— Пап, ну чего ты молчишь–то?
— А мне, Вовка, направленность вопросов твоих не нравится. Давай–ка о матери в другом тоне, ладно? Тогда и я на все твои вопросы отвечу…
— Ладно. Замечание принято, согласен. Так почему?
— А я люблю свою жену. Очень люблю. И всегда любил. Вот тебе и весь ответ…
— А других? Ну, от которых наши сестрички–братики появились? Их тоже любишь?
— Да. И их люблю.
— Да так не бывает, пап! – загорячился Вовка и подскочил со стула упругой пружинкой. Сделав круг по маленькой кухне, резко сел обратно, упер взгляд в отцовской спокойное лицо. – Не бывает! Ну, я понимаю, конечно, что верных мужей в принципе на свете не существует, если не считать нескольких кретинов, конечно. Но в одну кучу все равно ведь все валить нельзя! Надо ж разделять, где любовь, а где пресловутая ей измена… А у тебя ко всем – любовь! Ты мне объясни, как это так, я просто понять хочу!
— Вовка, давай об этом потом поговорим, ладно? Устал я сегодня очень. Две сложных операции трехчасовых было. Ты бы мне лучше бутерброд с чем–нибудь сообразил…
— А с чем я тебе его соображу, интересно? – уже более миролюбиво пробурчал Вовка. – Давай я тебе лучше макароны разогрею. Там, на плите, мать оставила… И огурцы соленые в холодильнике есть. И капуста квашеная еще…
— Давай. Мечи все, что есть. Поем и спать пойду. А где у нас Сашка с Артемкой шляются?
— Откуда я знаю?
— Как это откуда? Ты старший, ты все должен знать.
— Должен? Хм… Ну, раз должен… Сашка на дискотеку очередную девицу повел, а Артем соседям телевизор чинит.
— Как это? Сам, что ли?
— Ну да. А что?
— Да нет, ничего. Молодец, парень…
— Кто молодец–то? Я?
— И ты, и Артемка, и Сашка. Вы все у меня молодцы.
— Так тогда уж оглашай весь список по порядку, как говорится! И Леня – молодец, и Павлик – молодец, и Ульяна тоже… И этот, как его, новенький…
— Илья Гришковец… — подсказал, улыбаясь, Петров.
— Ага! И Гришковец этот самый – тоже молодец…
Поставив перед ним тарелку с макаронами и рядом другую с нарезанными на ней кружочками огурцов, Вовка тихо повернулся, молча вышел из кухни. Проводив взглядом его в обиженную спину, Петров вздохнул тяжело, снова устало прикрыл глаза. Ну что он мог объяснить сыну, что? Как не умеет пройти мимо тоскливо–пустых женских глаз? Как страстно ему всегда хочется оживить такие глаза, вдохнуть в них побольше жизни, силы, женской в себе уверенности? Он и сам в себе раньше сильно сомневался, не лучше Вовки, и даже к психиатру знакомому приставал – все ли с ним в этом плане в порядке, — может, это изъян какой–то особенный – стремление его каждой неустроенной внутри бабе помочь…
Петров не был бабником в полном, нехорошем смысле этого слова; хотя почему, собственно, и в нехорошем – что для одного нехорошо, для другого бывает совсем даже и наоборот… И глаза его не затягивались похотливым маслом вслед каждой симпатичной юбке. Петров был просто добрым. Эта его доброта была ощутимой, осязаемой, теплой и умно устроенной, как хорошая печка в добротном крестьянском доме. И еще – он умел любить и любил любить. Не жалеть, а именно любить так, что каждая его женщина уверена была, что любовь его только ей одной и предназначена…
И Таню Гришковец он любил. Правда, с Таней получилось у него как–то странно очень. Конечно, он тогда потерял голову напрочь, когда она, красивая молодая специалистка, у них в больнице появилась. Было, было в юной Татьяне Львовне что–то эдакое, по–женски притягательное, и даже постоянная, будто серо–зеленым цветом переливающаяся грустинка в глазах притягательной была. Вот и провалился бедный Петров в эту ее грустинку–музыку, да и она к нему потянулась – холодно и одиноко ей там было, в теплом южном городе Краснодаре. Знакомых никого, жилья своего тоже нет – так, снимала комнатуху на окраине у вредной старушенции, которая ее поедом ела за каждое позднее возвращение. И плакала часто – по дому очень скучала. А тут как раз и Петров со своей любовью – и обогрел, и помог, и развеселил даже. Он очень любил, когда Таня смеялась громко, и глаза чтоб искрились кокетливой смешинкой, а не убитой этой серой серьезностью. Говорил — убивает серьезность женщину, манекена из нее делает. Нехорошо это, неправильно…
А потом Таня взяла и исчезла неожиданно. Петров утром пришел в больницу – и нет ее. Сказали – срочно уехала обратно в Екатеринбург, заявление написала по каким–то семейным своим обстоятельствам. Что это были за обстоятельства такие, он даже и предположить не мог, и в голову ему никакой догадкой не стукнуло. Она, правда, звонила ему потом несколько раз, все благодарила за что–то да извинялась – он и не понял ничего. И про ребенка – ни слова… Потому вчера и повел себя так, будто он отец–беглец какой.
Досада снова обожгла его, словно плеткой, прошлась жестко по самому сердцу. В который уже раз Петров ругнул себя – вот же дурак старый, возомнил, что он всех своих детей знает… Тут же, как будто их только и ждали, и Аннины предостережения на ум пришли, свой голосок подали: хватит, мол, Петров, с тебя любовей да детей, ты программу свою, мол, по этому делу выполнил и перевыполнил… А с другой стороны, будто мыслям этим наперекор, тут же и выплыло перед глазами лицо той самой женщины
из четырнадцатой палаты, — несчастное, с налетом серости–желтизны, с пустыми, горестно–отмороженными глазами. Не должно оно быть таким несчастным, другим совсем должно быть. Вот если бы в эту женщину побольше теплоты вдохнуть, да любви, да желания обыкновенной плотской человеческой радости… Вздохнув, Петров так же мысленно и махнул на себя рукой – горбатого, говорят, только мигала исправит, и потому решил: завтра он обязательно зайдет к ней. Завтра у него ночное дежурство, время будет…
