– Все, мам, решено. Передай Даньке, что мы скоро приедем. Пусть ждет родителей. Ничего, для сыновней любви время всегда найдется! Все, пока…
Сергей с таким остервенением нажал на кнопку отбоя, что, казалось, пластиковое тельце телефона разломится надвое. Потом с таким же остервенением, которое скорее походило на сильную потребность одобрения своего подвига, взглянул на жену:
– Чего сидишь? Слышала? Иди собирай чемодан! Поедем!
– Что, прямо сейчас собирать? Когда поедем-то? Сегодня?
– Так… Погоди, дай-ка мне сообразить… Сегодня, говоришь? Погоди…
Сунув сжатые кулаки в карманы брюк, он слегка качнулся с пятки на носок, потом снова уставился на нее озадаченно. Слишком надолго уставился. Таня видела по его лицу, как в это «дай сообразить» память торопливо впихивает какие-то важные и неотложные дела, как они изгоняют с него прежнюю воинственную старательность провинившегося перед женой мужа. Подавшись вперед всем корпусом, она требовательно махнула перед лицом ладошкой, проговорила быстро:
– Лучше и впрямь сегодня поехать, Сереж! Данька же ждать будет!
– Погоди… А завтра у нас что?
– Понедельник… – уныло констатировала Таня, все наперед зная про этот проклятый понедельник. И про оперативку на работе, на которой обязательное присутствие шефа не обсуждается, и про графики, и про срочные подписи банковских документов. Нет, не уедут они сегодня. Точно не уедут.
– Так, понедельник, значит. Это плохо, что понедельник. Во вторник я точно не смогу…
– Сережа!
Наверное, слишком уж отчаянно ее возглас прозвучал. Может, даже и несколько угрожающе.
– Сережа, хватит! Прекрати, ради бога! Нет, я не понимаю… Ты что, не отец ему, что ли? Неужели тебе твоя фирма дороже собственного сына?
Он перестал раскачиваться, застыл на месте, уставился на нее удивленно. Еще бы ему не уставиться – никогда она такого тона, немножко истерического, в общении с любимым мужем не позволяла. И вовсе не потому, что сдерживалась. Просто в голову не приходило, что можно с ним говорить – вот так. Если честно, даже и малых позывов никогда не было. Потому что старалась, берегла очаг, благодать семейную, чтобы никаких ям и ухабов на пути не было. У других – пусть, а них – чтобы не было. Выходит – зря и старалась?
– Тань, давай в среду! Вот в среду – честное слово! Утренним рейсом и махнем! Я, честное слово, во вторник не могу – у меня финны приезжают…
– А что, твоя помощница с ними не справится?
Вот зря она сейчас – про помощницу. Ей-богу, зря. Уж и все мужнины покаяния приняты, и обиженные слезы с ее стороны пролиты, и светлые минуты примирения вместе пережиты, а вот поди ж ты, опять вырвалось…
– Тань! Ну мы же договорились…
– Ладно, прости. А что, она так в фирме больше и не появлялась?
– Нет. Как в воду канула. Тань, давай больше не будем об этом, а?
– Ладно. Не будем. А к Даньке в Питер, значит, в среду? Точно?
– Да зуб даю…
Широко шагнув, он сел рядом с ней на диван, обнял за плечи, притянул к себе, прижался щекой к ее макушке.
– Все у нас будет хорошо, Таньк… Ты только верь мне, ладно? Все, все у нас будет хорошо… Все, как раньше.
– Нет, Сережа. Не будет у нас, как раньше. Не надо, как раньше. Я не хочу.
– Тань, ну ты опять…
– Да нет, ты меня не понял, Сереж! Конечно же я хочу, чтобы все было хорошо. Ты мне скажи – какая женщина этого не хочет? А только знаешь… Когда все сильно хорошо – это тоже плохо. Плохо потому, что нельзя всю себя вкладывать в это «хорошо». Ну сам посуди – как у нас было? Я ж вела себя, как та мудрая женушка Пенелопа – лучше умереть, чем надоесть мужу упреком! Не ругалась, не спорила, не капризничала, плохое настроение за счастливым лицом прятала… Так насобачилась, что себя узнавать перестала. А все ради чего? Все ради этого проклятого «хорошо»!
– То есть ты хочешь сказать, что отныне ты будешь ругаться, спорить и капризничать?
– Да, буду! Обязательно буду! И ревнивые истерики закатывать буду! А что? Нормальные женские эмоции, между прочим… А иначе нельзя, Сережа. Нельзя в себя эмоции загонять во имя семейного покоя. Потому что это уже не семья, а обман. То есть сплошное лицедейство. А кому оно нужно, лицедейство? Мы же не ради невидимых аплодисментов живем…
– Да уж… Веселенькие времена наступают! Танюх, а бить ты меня, случайно, не собираешься? В планы не входит? Если собираешься, давай на берегу договоримся – если уж бить, то не по голове…
– Ладно. По голове не буду. Считай, договорились.
Они тихо рассмеялись в унисон, но тут же вздрогнули от нагло ворвавшейся в этот смех трели дверного звонка – кого там черт принес очень уж некстати! Переглянулись с досадой.
– Может, не будем открывать? – не выпуская ее из рук, тихо спросил Сергей.
– А вдруг это Машка?
– Так Машка бы позвонила, наверное! Предупредила бы, что придет!
– А почему она должна звонить и предупреждать? Она же не в гости идет, она в родной дом идет, к папе с мамой! Пусти, Сереж, я пойду открою. Это наверняка Машка!
Звонок так и надрывался непрерывной трелью, пока она шла к двери. Даже не шла, а бежала – слышалась в его соловьиной песне и горькая тревога, и нетерпение, и зов о помощи. Странно – Машка никогда так в дверь не звонит…
За дверью и впрямь была не Машка. Всклокоченная и дрожащая, вся насквозь проплаканная Светик ворвалась в дом, заполонив пространство пока еще невысказанным вслух, но, если судить по ее растерзанному виду, явно большим горем. Пробежав мимо застывшей в дверях Тани, она рванула на кухню, начала жадно пить воду из-под крана, громко глотая и одновременно успевая икать и всхлипывать. Таня с Сергеем замерли плечом к плечу в кухонных дверях, смотрели на нее с ужасом, ожидая страшных известий. Когда очередной производимый Светиковым горлом глотательный звук слился в экстазе с длинным рыданием, Таня не выдержала, на тревожном выдохе проговорила тихо:
– Да что такое случилось, Свет?
Распрямившись и подняв на нее голову, Светик некоторое время смотрела на подругу удивленно, будто с трудом вспоминая, кто она такая есть и что делает на этой кухне. Потом грузно осела на заботливо подставленный Сергеем стул, поплыла вниз лицом в горьком плаче, странно пискляво выдохнув из себя:
– Та-а-аньк… Он уше-е-ел… Он ушел, Та-а-аньк! – потом перевела безумный, полыхнувший плотной слезой взгляд на Сергея, потянула к нему дрожащую руку. – Сереж… Я думала, я умру по дороге, пока к вам бежала… Что мне делать, Сереж?
– Погоди, Свет… Я что-то в толк не возьму. Объясни, кто ушел и куда ушел?
Сергей осторожно взял в горсть протянутую к нему мокрую и дрожащую Светикову ладонь, присел перед ней на корточки, озадаченно глянул снизу вверх на Таню, которая беззвучно произнесла, шевеля губами, заветное имя – Лёвушка…
