Так они и просидели все то время, пока из комнаты доносилась возня и Толиково злобное то ли фырчанье, то ли горестное подвывание. Молча просидели, не говоря ни слова. Когда с силой и от всего Толикова оскорбленного сердца захлопнулась входная дверь, вздрогнули в унисон. Переглянулись.
– Мам… Может, я и правда… зря?
Елена глянула на дочь удивленно, потом расхохоталась от души, запрокинув назад голову.
– Ну ты даешь, дочь! Ты, можно сказать, сегодня меня снова жить заставила, и сама же говоришь – зря? Ну, насмешила… Давай-ка я лучше посуду помою, а ты иди, приляг на диван. Не выспалась, наверное, в поезде?
Так начался этот длинный спокойный день – вдвоем. Вроде чего-то они делали, обычной домашней суетой занимались, в магазин за продуктами ходили, обедали-ужинали, а он все не кончался, плыл и плыл хорошим временем, как теплая река. Так и приплыл в сумерки – тоже хорошие, домашние, уютные. Уселись на диван рядышком, плечом к плечу, перед телевизором, где в который уже раз показывали старый фильм «Москва слезам не верит».
– Мам, чаю принести?
– Погоди, погоди… Сейчас смешной момент будет! Сейчас…
Отсмеявшись над высказыванием одной из героинь про то, что не надо ее учить жить, а лучше помочь материально, Елена повернула к дочери голову, проговорила тихо:
– Господи, как хорошо… Правда?
Диана молча кивнула, соглашаясь. Действительно, каким-то чудесным образом этот фильм вписался в их день, длинный и хороший, а главное, проведенный вместе. Энергетика особенная от фильма шла, что ли? А может, и не в нем было дело, а в общей их, почти физически ощутимой радости возвращения…
– Так бывает иногда, дочка… – внимательно и в то же время немного рассеянно глядя на экран, вдруг тихо произнесла Елена. – Очень часто бывает, что переживший большое горе человек спит и долго не может проснуться. Обязательно надо, чтобы кто-то подошел и потряс его за плечо. И он обязательно проснется, чтобы жить дальше. С горем, но все равно – жить.
– Да. Я понимаю, мам.
– Дианочка, ты не бойся, ты расскажи мне…
– Что рассказать, мам?
– Ты же видела его, правда?
– Кого?
– Отца…
– Откуда ты… Нет, конечно! Да с чего ты взяла?
Внутри у нее все закаменело страхом – слишком все там привыкло к запретности этой темы. Даже холодный пот прошиб слегка, и возмущение, вложенное в голос, вышло фальшивым, тоже немного холодным.
– Расскажи мне… Как он выглядит? Не болен?
– Мам… Давай не будем о нем говорить! Пожалуйста! Ну вот скажи – зачем? Сама же говоришь – только жить начала! Забудь, не было его, никогда не было!
– Значит, ты его и впрямь видела… Скажи мне, он… счастлив?
– Ага, щас! Я его так обломала, что наверняка мало не показалось! Как же, счастлив!
– В каком смысле – обломала? Я не понимаю, Дианочка!
– Да в самом что ни на есть прямом! Ломала, как ломают дерево в лесу. Вернее – доламывала… Слышала, как треск стоял. Между прочим, большое удовольствие получила. Пусть поживет полностью сломанным, как ты! Пусть теперь попробует в таком состоянии пожить!
– Это что же, ты за меня отомстила, значит?
– Ну да. Считай, отомстила.
– А я… Я разве тебя просила… об этом?
Слишком холодно прозвучал материнский вопрос, воткнулся острием в пространство комнаты. Диана повернула голову, осторожно глянула сбоку в ее лицо. Оно было застывшим и в то же время живым, но будто ополоснутым горьким воспоминанием. Экранные блики мелко дрожали в широко раскрытых глазах, глубокая складка залегла меж бровями. Господи, что же, что же она наделала! Не надо было поддерживать этот разговор, надо было загубить его в зародыше! И молчать уже нельзя, надо говорить что-то…
– Мам… Ты помнишь, я, когда еще маленькой была, твою любимую чашку разбила? Красивую такую, с витой ручкой. Помнишь? Ну вот… Ты тогда еще взяла и вместе с осколками вторую чашку выбросила – точно такую же. Они, эти чашки, парные были. А ты сказала, что если одной нет, то пусть и другой не будет. Что никогда не надо жалеть…
– Да, дочь. Посуду можно и не жалеть. Тем более что пример ты привела неудачный. Потому что я, как та чашка, не совсем вдребезги разбилась. Я – есть. Если уж проводить аналогию, то мне как раз сегодня удалось-таки склеиться, правда? Так что я – есть… А швы потом, в процессе обихода, разгладятся, зарастут. Не надо ему мстить, дочка. Пусть живет… Ты же его тоже любишь, правда?
– Я?!
– Да. Ты.
– Мам, да я его ненавижу! Всей душой за его предательство ненавижу! За тебя – ненавижу…
– Ну да. Я об этом и говорю. Ненавидишь, потому что любишь очень сильно. Господи, какая ты у меня еще глупая, Дианочка…
Елена вздохнула легко, притянула голову дочери к себе, поцеловала в теплую макушку. Поджав под себя ноги, Диана уткнулась ей в шею, замерла на секунду, чувствуя, как что-то со звоном оборвалось в груди, растеклось горько-сладким теплом по всему телу. Глубоко вздохнув, она расплакалась – впервые за долгое, долгое время.
– Ничего, доченька. Поплачь. Это хорошо, что ты плачешь. Иногда очень даже хорошо бывает – поплакать. И ты когда-нибудь тоже полюбишь, и ты поймешь…
– Нет! Нет, мам! Я никогда не стану любить! Зачем? Зачем, если все – так! Лучше вообще никогда не любить!
– Ты полюбишь, Дианочка. Обязательно полюбишь. Ты ведь по природе своей такая же, как я. Я знаю. Ты – такая.
– Какая, мам?
Продолжая всхлипывать, Диана подняла голову, уставилась матери в лицо. Елена провела тыльной стороной ладони по ее горячей щеке, улыбнулась, помолчала. Потом заговорила тихо:
– Ты знаешь, когда я в больнице лежала, мне один врач очень хорошую вещь объяснил. Знаешь, что он мне сказал? Что есть женщины, которые не любить просто не умеют. Вот не умеют, и все! Природа им такого состояния не дала – не любить. Из них жены получаются – одна на тысячу. И семьи они создают – одну на тысячу. Такие семьи, он сказал, никакой психологии не поддаются, все кризисы их стороной обходят. Потому что их женская любовь замещает.
– Да? А почему тогда у вас с отцом…
– Да потому, что такая семья хоть и самая счастливая, но и самая в то же время беззащитная. Пока другие в кризисах барахтаются, пока в один вплывают да из другого выплывают, эти живут себе и живут. И не видят опасности. Потому что, когда много счастья, его проживаешь как бы заранее, как год за два. Экономить-то не приходится! И бороться за него каждодневно, выплывая из очередного кризиса, не приходится…
– Ага. А потом, значит, появляется на горизонте злополучный длинноногий фактор, и все летит к чертовой матери?
– Ну да. Получается, так.
– Ну и глупо, что так! Нет, мам, я так не хочу. Хотя… Мам, если я тебе сейчас кое в чем признаюсь, ты… Ты не очень меня потом презирать будешь?
