– А я, знаешь, так обрадовался, когда тебя там, в кафе, увидел… Сначала даже подумал – привиделось. Я ж не знал, что ты здесь, в этом городе… Как ты здесь оказалась, доченька?
Диана медленно развернулась корпусом, красиво перекинув одну ногу на другую, стала разглядывать его породистое красивое лицо, подернутое серой пленкой безнадеги. Долго разглядывала, будто впитывала эту безнадегу в себя, будто пыталась насытить ею живущую внутри обиду. Потом вздохнула, как ей показалось, с облегчением:
– Как оказалась, говоришь? Да никак… Взяла и приехала. Чтоб маминому счастью не мешать. А что, хороший город… Мелковат, сероват, но жить можно. Хотя, если честно, осточертел он мне порядочно. Давно домой хочу…
– А где ты живешь, Дианочка?
– Зачем тебе? В гости все равно приглашать не буду. И вообще… Пойду я, пожалуй. Мне пора.
– Погоди! Куда ты так торопишься?
– Куда? А я сейчас на вокзал рвану, пожалуй! К маме поеду!
– Зачем?
– Как – зачем? Соскучилась! Она, в отличие от тебя, меня не предавала и никуда от меня не уезжала. И никогда не предаст! Дай мне сигарету, пожалуйста. Сейчас покурю и пойду.
Выцепив из протянутой пачки сигарету, она нервно сунула ее в рот, стала наблюдать насмешливо, как отец неуклюже возится с зажигалкой, пытаясь донести до нее гаснущее на ветру пламя. Потом они курили молча. Саша сидел, уперев локти в колени, втягивал в себя сигаретный дым тяжело и часто. Выщелкнув окурок в урну, поднял на дочь убитый и в то же время немного заискивающий взгляд.
– Мы ведь еще увидимся с тобой, Дианочка? Правда?
– Да на фига?
Диана прицелилась в попытке бросить свой окурок в урну, но промахнулась, и он покатился несчастным, красным от помады комочком Саше под ноги. Засмеявшись, она встала со скамьи, встряхнулась легко, поправляя складку на брюках.
– Ладно, пошла я. Спасибо за приятную беседу, папочка. Всего тебе хорошего.
– Можно я тебя провожу?
– Нет.
Закинув на плечо сумку, она быстро пошла по дорожке, гордо ступая походкой манекенщицы. Белые перышки волос послушно подпрыгивали на голове, чутко следуя каждому шагу своей хозяйки, напряженная спина будто говорила грустно смотрящему ей вслед отцу – и не надейся, не оглянусь. Действительно, не оглянулась. Он долго еще сидел на скамейке в сквере, пока не стемнело. И пока сигареты не кончились.
Вспоминал…
Он вообще потом часто вспоминал тот день, когда принял решение. До мельчайших подробностей вспоминал, каждый раз обнаруживая новые и новые детали в его подлом течении. Вот пришел с работы домой, объявил сухо с порога – ухожу…
Елена сначала и не поняла значения этого «ухожу», посмотрела удивленно: куда это? А потом… Потом она совсем ничего говорить уже не могла. Сидела в кресле, как хилая курица на жердочке, подтянув к себе колени и обхватив их руками, изредка сглатывала воздух да мелко трясла головой, будто отрицая происходящее – нет, нет, нет… Он несколько раз глянул на нее удивленно – никогда она раньше такую нелепую позу не принимала. Девчоночью какую-то. Раньше всегда садилась в это кресло, как королева на трон, откидывала привычным и небрежным жестом назад каштановые тугие пряди, потом торжественно возлагала одну красивую ногу на другую. А сейчас прямо неловко было на нее глядеть, честное слово! Будто он и впрямь истязатель какой. А он тогда был не истязатель, он был просто влюбленный мужик, напрочь потерявший способность к здравому рассуждению. И ко всем остальным чувствам, имеющим отношение к старой жизни, тоже способности потерявший. Ни жалости, ни сочувствия в нем тогда не было. А она молчала и смотрела на него снизу вверх так затравленно, как смотрит жертва на ворвавшегося в дом бандита. Временами лишь короткая нелепая улыбка наплывала на лицо, и она поднимала его резко, глядела остро, пронзительно. Видишь, мол, я же догадываюсь, я же понимаю, что это всего лишь твоя нелепая затянувшаяся шутка. Может же родной муж, например, на работе сильно устать или слегка умом тронуться на почве черного юмора… Потому что не может быть, чтобы он ходил по квартире и глупости всякие говорил и кидал в чемодан свои вещи, первые попавшиеся, которые под руку попадут. Вон старый свитер зачем-то туда кинул. Для чего? Он же не свежий, его стирать надо. Но это ничего, это просто переждать надо. Сейчас, сейчас приступ черного юмора, невесть откуда взявшийся, закончится, и все встанет на свои места…
– Да пойми, Елена, такое с каждым мужиком произойти может! Абсолютно с каждым! Живет он, живет, и вдруг – взрыв! Ты пойми, я сейчас от этого взрыва будто контуженый, ничего не слышу и не вижу. Прости меня, но я должен уйти. Понимаешь? Должен. И я не виноват, Елена…
– Сашенька… А как же я? – с трудом выдавила она из себя мелким дребезжащим тенорком и снова глотнула воздух, как рыба. – Как же я, Сашенька?
– Не знаю, Лен. Ты это… Тьфу, черт… Ну не знаю я, что в таких случаях говорят! Что ни скажешь, все пошлостью звучит. Ты прости меня, Лен… Понимаешь, это сильнее меня…
– Саш, подожди. Ты и правда сейчас говоришь как в кино. Только в кино герой может так говорить: это сильнее меня. Это же штамп, Саша… Пошлый штамп…
– Да знаю я, знаю! Чего ты к словам привязываешься? Я же объясняю – не могу придумать, чего надо говорить! Давай тогда вообще говорить не будем! Я сейчас молча соберусь и уйду. Без пошлостей и штампов. Хорошо?
– А как же я?!
– Ну вот, опять…
– Саш, но этого же не может быть, чтобы ты влюбился! Этого же не может быть! Это чушь какая-то!
Она попыталась рассмеяться в подтверждение своим словам, но смех получился жалкий, мелкий какой-то, рассыпался горохом по комнате.
– К сожалению, может, Лен. Я действительно влюбился. И это сильнее меня. Хоть и штамп, как ты говоришь.
– А она… Она что, тоже тебя любит?
– Да. Любит.
– Саш… А я? Я тоже тебя люблю… Что же мне делать, Саш?
– Как – что? Жить дальше.
– Нет, я не понимаю… Как – жить?
– Лен… Если ты действительно меня любишь, то поймешь. Прости.
– Опять штамп… Если любишь – поймешь…
– Ну все, хватит! Чего мы все об одном и том же. Я пойду, Лен.
Решительно задернув «молнию» на чемодане, он устремился было к выходу, но в дверях оглянулся. Елена сидела в кресле, по-прежнему подогнув под себя ноги и вжавшись в его велюровую мякоть, будто кто-то большой стоял над ней в этот момент и готовился нанести удар. Даже глаза закрыла, лишь веки дрожали непролитой слезной болью. Поставив чемодан, он подошел к ней со спины, протянул к волосам дрожащую жалостью руку. От прикосновения она вздрогнула, в безумной надежде открыла глаза, схватила мужнину ладонь холодными цепкими пальцами. И завыла в голос: – Не-е-ет!..
…Поезд вдруг дернулся на стыке, и Диана больно ударилась головой о металлическую загогулину, неизвестно с какой целью торчащую из плацкартной перегородки. Наверное, это была вешалка для одежды. И в самом деле, надо же раздеться, постелить себе постель да спать лечь. Сколько можно утюжить в голове одну и ту же сцену. Столько лет прошло, а никак не забывается. Видимо, эта сцена родительского прощания как главная строка из обвинительного заключения. Именно за ней следует прокурорское и безжалостное – гражданин виновен, прошу применить к нему высшую меру наказания.
