– Погоди, Надюш! – то ли грустно, то ли испуганно отмахнулся от нее Лёва. – Не обрушивай на тетю Машу всю нашу драгоценную информацию, а то ее кондратий хватит. Видишь, стоит, окаменела вся от изумления.
Что и говорить, это действительно было так. Точнее про нее и не скажешь – хватил кондратий. Окаменела. Потому что никогда и ни при каких, даже самых фантазийных обстоятельствах не смогла бы представить Лёву женатым и «сильно беременным», то есть каким-то случаем оторванным от страстно любимой и так же страстно его любящей мамочки. Этот монолитный тандем – Лёва и тетя Света – вошел с детства в ее сознание, как строчка из пушкинской сказки – про лукоморье и дуб зеленый, про златую цепь на дубе том. То есть прочно и нерушимо. Ей всегда казалось, что они вдвоем составляют единую и целостную композицию человеческих взаимоотношений, и что сами они совершеннейшим образом в этой композиции счастливы, и вообще, довольны и жизнью, и друг другом. Если честно, она в детстве самого Лёву даже за мужскую особь как таковую не особо держала. Он был не мальчик, а Лёва – тети-Светин – сын.
А однажды, она помнит, как папа с мамой ругались – из-за тети Светы с Лёвушкой. Вообще-то они никогда не ругались, а тут развели шум на всю коммуналку. Сыр-бор разгорелся после того, как папа застал первокурсника Лёвушку в их коммунальной ванной за странным, по его мнению, занятием, то есть за постирушкой тети-Светиного женского хозяйства – блузок, трусиков да колготок. Наверное, эта картина слишком уж поразила папино горделивое мужское воображение. Размахивая перед маминым лицом руками, он требовал немедленно, сию же секунду «поставить на место» эту «махровую эдипову мамашку», дабы «не губить парня окончательно», на что мама резонно ему отвечала – подумаешь, постирушки! Когда ей самой-то стирать? Она ж, говорила, на трех работах ломается, чтобы сына в медицинском институте выучить! И что папа не представляет, каково это – одинокой бабе шесть лет за учебу платить! А раз не представляет, то пусть лучше помалкивает… Они с Данькой в своем уголке сидели, хихикали потихоньку. Уж больно смешно папа тетю Свету обзывал – чьей-то там махровой мамашкой!
Это уж потом, когда она выросла, поняла, конечно, какую «эдипову мамашку» папа имел в виду. Но толку от этого ее понимания все равно было ноль. Потому что ничего уже и не оставалось, как принять Лёвушкин комплекс за данность. Действительно – ну и что? А кто сейчас без комплексов свою жизнь живет? Если о них думать – всю зарплату психоаналитикам отнесешь, на хлеб и воду не останется. И вообще, все люди – разные. Лёвушка – при маме, тетя Света – при сыне. Все навсегда и незыблемо. Хотя, глядя на Лёвушку, когда он (непременно с мамой конечно же) захаживал к ним в гости или приезжал на дачу, часто ловила себя на мысли – она бы так жить точно не смогла. Как жизнь показала, и Лёвушка тоже не смог. Хотя только наполовину…
– Ну ты даешь, Лёв! – с трудом выдохнула она из себя первое изумление. – Господи, да как же ты вообще на такое решился? Как ты… смог? А главное – как мимо тети Светы со всем этим проскользнул? Неужели она до сих пор ничего не заподозрила?
– А я ей сказал, что вечерами на курсы повышения квалификации хожу! – живо обернулся к ней Лёва. Показалось, что он даже подмигнул при этом заговорщицки. – Нам же, медикам, положено раз в пять лет квалификацию подтверждать!
– Ага, понятно… А кто она, твоя Дульсинея?
– Ее зовут Ларисой, Маш. И давай без насмешек, ладно?
– Ой, да какие насмешки, Лёв? Тут бы от удивления живу быть… Ты где с ней познакомился?
– О, это вообще целая история!
Лёва махнул перед своим лицом полненькой белой ручкой и засмеялся тихо, будто сам с собою. Маша глянула на него сбоку и обомлела – Лёвино лицо показалось ей абсолютно другим! То есть высокий широкий лоб, ранние залысины, глубоко сидящие карие глазки, невнятный толстогубый рот были теми же, родными и некрасиво привычными, но и появилось в Лёвиных чертах что-то иное, притягивающее взгляд и вызывающее определенный интерес. Ну, если не интерес, но уж росток интереса – точно. А может, уже и веточка мужской харизмы на Лёвином лице проросла. А что – бывают такие мужские лица. Красоты – никакой, а смотреть хочется. Интересно даже, что там за фея по имени Лариса в Лёвиной жизни появилась, которая такие чудеса произвела?
– Она, наверное, на прием к тебе в поликлинику пришла, да?
– А ты откуда знаешь?
Лева встал на месте, как вкопанный, уставился восхищенно и чуточку подозрительно, будто она была весталкой и выдала ему бог знает какие личные судьбоносные тайны.
– Да уж, нетрудно догадаться… Ну, пришла, и ты – что? Сразу в нее влюбился, да? С первого взгляда?
– Нет, Маш… Если честно, я Ларочку даже и не запомнил тогда. Мы с ней потом на улице случайно встретились… То есть она сама ко мне подошла…
– Понятно, понятно. Ларочка не стала ждать милостей ни от природы, ни от тебя, ни от тети Светы. Молодец. Флаг ей руки.
– Машк, я не понимаю! Ты что, имеешь что-то против Ларисы?
– Да бог с тобой, Лёвочка! Абсолютно ничего не имею против! Я руками и ногами – за! И за Ларису, и за тебя! И за свободное самоопределение личности! Ты знаешь, я же из дома ушла…
– Да, я наслышан уже о твоих подвигах. Мама их, между прочим, не одобряет.
– Чья? Моя или твоя?
– Про твою – не знаю. А моя – точно не одобряет.
– Да? Ну так и пусть она сидит и обнимается вместе со своим неодобрением. А для меня ее мнение – фиолетово. Ты мне лучше скажи – когда ты ей о своей беременной Ларисе расскажешь?
– Не знаю, Машк… Я как-то стараюсь не думать об этом.
– А чего тут думать? Надо прийти, собрать свои вещи, поцеловать маму в щечку и уйти жить к Ларисе. И все дела.
– Как это – поцеловать в щечку?
– Молча, Лёва, молча! Ну, не хочешь целовать, напиши записку. Женился, мол. Ушел. Перезвоню.
– Машк, ну что говоришь, ей-богу! Ты же знаешь мою маму – с ней такой номер не пройдет! Да она… Она просто такой наглости не переживет, и все! Она же руки на себя наложит! В психушку попадет! Это же равносильно предательству, убийству, наконец…
– Лёв, а так, как сейчас, лучше?
– Ой, Машка, не надо, не рви мне душу… Она и так во всех местах рваная. Как представлю себе… Ой, лучше не надо!
Лёва отчаянно замахал перед собой ручками, пытаясь, видимо, отогнать подальше неминуемые с мамой объяснения.
– И еще вот что, Маш… При Ларисе не затевай этих разговоров, ладно? Про маму.
– А что, у вас это запретная тема?
– Нет. Не запретная. Просто мне неприятно.
– Неприятно – от чего? От мамы или от разговоров?
– Да отвяжись ты от меня, липучка! И в кого такая вредина выросла?
– Ага! Если я липучка и вредина, то ты знаешь кто? Сказать?
– Не надо.
– Почему?
