Кончилось все тем, что пришлось Жене подскакивать с постели, как той лентяйке, родительской вожжой от нетерпения огретой, и носиться по квартире в срочных сборах, чтоб на работу не опоздать. Потому что демократия демократией, конечно, а по закону подлости можно и на плохое настроение шефа нарваться и ни за что ни про что принять на себя его начальницкую показательную гневливость. Он и так на нее в последнее время косо посматривает. Хотя что на нее косо посматривать, скажите? Ну да, знаем, что он незамужних баб терпеть не может, слышали, как же… А только ты сначала зарплату, сволочь такая, этим незамужним заплати, а потом уж и терпеть не моги столько, сколько в тебя этого нетерпения влезет. Это ж надо до того додуматься – людей в Новый год без зарплаты оставить!
Опоздала она таки в это злое утро порядочно. На целых полтора часа. Угораздило еще и в пробку попасть по дороге. С остановки автобусной уже бегом неслась практически. Да еще и Юрик несчастный вдруг выскочил прямо из входной двери ей навстречу, лбами чуть не столкнулись. Встал перед ней соляным столбом, уставился так, будто она ему с неба на голову свалилась. И молчит. Моргает испуганно и молчит.
– Женечка… Это ты… А… А время уже… А я к тебе поехал… – проблеял он наконец, но с места своего все равно не сошел. Так и стоял перед ней, будто его параличный кондратий хватил и не отпускает никак.
– Ко мне? – удивленно распахнула на него глаза Женя. – Зачем ко мне?
– Ну как же… Тебя нет… Я подумал, может, случилось с тобой что… На мобильник звоню, а ты звонки пропускаешь…
– Да как я на них должна отвечать, со всех сторон зажатая? Я ж на работу в общественном транспорте езжу! Там народу – не протолкаться… И вообще кто тебя просит обо мне беспокоиться? Когда ж ты угомонишься, наконец, Юр? А ну пропусти, я замерзла, как цуцик! Зуб на зуб не попадает, еще и стою тут с тобой…
– А… Ну да… – оторопело согласился с ней Юра, но с места так и не сошел. Только оглядел ее странно как-то, моргнул, снова повторил: – Ну да… Ну да… Замерзла… Конечно, замерзла… – Потом, будто встряхнувшись, спросил вдруг по-отцовски озабоченно: – А почему ты в такой холод шубу не носишь, Женя? В таком пальтишке и пневмонию подхватить можно! Нельзя же так легкомысленно к себе относиться!
– Ой, не могу! Ну прям отец родной! – сердито хлопнула себя руками по бокам Женя. И, совсем уж выйдя из себя от ударившего в голову сильного раздражения, прошипела ему в лицо сквозь зубы, тихо и злобно: – Юр, а ведь и самом деле уже достал… Отстань, а? Ну сколько можно-то? До печенок уже до самых достал…
– Я понимаю, Женечка… Я все понимаю… Но я так беспокоюсь за тебя! А беспокоиться ты мне запретить никак не можешь… Надо в шубе в такие холода ходить, Жень! Ну, ты будто и впрямь девочка маленькая…
– А нет у меня шубы, Юр. Я ее продала. Все? Удовлетворила я твое болезненное любопытство? Устраивает такой ответ?
– Зачем? Кому продала?
– О боже… – закатила к небу глаза Женя и даже всхныкнула слегка от безнадежности. – Да какое тебе дело, Юр, зачем и кому? Ну что ты меня мучаешь своей противной приставучестью? Ну, выбери себе другой объект для любви, а? С меня уже достаточно, Юр… Ну за что мне наказание такое, господи… Ну почему я как следует хамить не научилась…
– Жень, ну что делать, если я так люблю тебя? Я уже не могу без тебя, Жень… Я все время волнуюсь о тебе, беспокоюсь…
– Ой, да пошел бы ты знаешь куда вместе со своим волнением и беспокойством? – решительно попыталась она отпихнуть его в сторону. – А ну отойди, сказала! И не подходи ко мне больше никогда! Я уже видеть тебя не могу, Юра! Меня колотун нервный от одного только твоего любопытного взгляда бить начинает!
– Да что я тебе сделал такого, Жень? – неук люже развернулся он ей вслед. – Я ж это… Я чисто по-человечески… Я ж сексуально до тебя не домогаюсь, чего ты… Я ж беспокоюсь о тебе только…
– Да отстань, зануда! – торопливо потянула она на себя ручку входной двери. – Еще не хватало, чтоб ты сексуально домогался! Тоже, маньяк нашелся… Еще раз говорю – не подходи ко мне больше! Никогда!
– Постой, постой, Женя! Ты так и не сказала мне, кому ты шубу свою продала! – уже в спину ей отчаянно крикнул Юрик.
Но Женя не обернулась. «Вот же сволочь – еще и по больному месту норовит шарахнуть своими вопросами! – яростно размышляла она, перепрыгивая через две лестничные ступеньки. – Как будто я и без него не знаю, что в шубе зимой ходить лучше, чем в старом пальто… Надо же, Америку открыл! Волга впадает в Каспийское море! Так и норовит моей же шубой меня же и ударить… Еще и любопытничает так нагло – кому продала… Какое ему дело вообще? Сволочь! Беспокоится он! По-человечески! Я и без его человеческого беспокойства покинутой всеми сиротинушкой в этом пальтеце себя чувствую…»
Что ж, это и впрямь было так. Одежда, если уж честно и до конца признаваться, всегда была для нее не просто одеждой – в смысле тряпочек. Так уж получилось, что несла она в себе некий более глубокий смысл, то есть диктовала внутренний Женин по отношению к окружающему миру настрой. Хотя и говорят, что женские страдания по хорошим одежкам всего лишь комплекс там какой-то. Или страх – черт его разберет. Не сильна была Женя в психологии. И даже мало того что не сильна – вообще науку эту не любила и даже слегка ее побаивалась. Как-то хотелось своими собственными ощущениями в этом мире обходиться, а не чужим в самое себя вмешательством, даже и во благо направленным. Все равно оно чужое, это вмешательство! А она сама себе не чужая, у нее свой собственный проводник в этот мир есть. Пусть слишком простой, но свой. То есть красивая, хорошо сидящая на ее ладной фигурке одежда. Ну не могла она существовать в этом мире плохо одетой, и все тут! Потому что не впускал он ее в себя, отторгал из своей гармонии, заставлял плестись понуро по пыльной обочине, если она представала перед ним некоей безвкусной икебаной. И наоборот, приглашал в себя, тут же начинал делиться щедро чудными запахами, дождями, да снегами, да ветрами-полетами – всем, чем сам богат был, – если ступала она в него довольная своим внешним видом. Так уж сложилось в ее жизни, что без многих вещей она могла обойтись запросто. Без еды, например, без телевизора… А вот без хорошей одежды – ну никак! Бабушка ее к этому приучила, с детства еще. Бабушка хорошо шила и вкус имела для самоучки-портнихи отменный, можно сказать без преувеличения – талантливо-фантазийный. И в Женины детские да подростковые одежонки она эту фантазийность всю до капельки, наверное, выплеснула – каждую сшитую вещь доводила до такого «изюму», что проходящие мимо по улице дамочки оглядывались на нее завистливо. И невдомек было дамочкам, что стильная рубашечка у девушки родом вовсе не из дорогого фирменного магазина, а из обыкновенного, прости господи, тикового наматрасника, толстого, хлопкового, бережно сохраненного бабушкой-мастерицей еще с тех времен, когда такие ткани были хоть и топорно выполненными, но настоящими по природной своей сути. Очень уж хороши были эти грубоватые тряпочки для проявления творческой фантазии. Тем более что в те времена о фирменном изобилии даже и не мечталось. Вообще, на панибратскую близость с надменным фирменным ярлыком бабушка никогда не претендовала. Отнюдь. Тут дело было уже в азарте некоем – как из ничего сделать что-то. Как на пустом практически месте достичь той самой гармонии с образом, которая притягивает к себе невольно-завистливые взгляды. Хотя Женя на себе никаких таких взглядов и не замечала даже. Шла себе и шла по улице, высоко голову держала, далеко вперед смотрела. Туда. В мир. И хорошо ей было…
