— Завтра… — растерянно протянула мать. – А ты придешь, что ли?
— Приду, конечно! С работы отпрошусь и приду. Помогу, чем смогу. Все, пока. Я тороплюсь, опаздываю уже…
Хоронили Витю всей большой коммунальной квартирой – надеяться было не на кого. Антонина Александровна уже несколько дней пребывала в состоянии алкогольной невесомости – не спала и не бодрствовала, сидела, смотрела круглыми пустыми глазами на всех удивленно, будто спрашивала – чего ж вы плачете, по какому такому поводу? Витю обрядили в дешевый, но строгий костюм, в котором его иссохшее тело совсем потерялось. Казалось, лежит в гробу голова и пиджак с брюками да с белой рубашкой и галстуком… Лицо же было спокойным и счастливым, зачесанные назад волосы впервые открыли взгляду широкий умный лоб, и даже губы улыбались слегка, будто ободряюще – ничего, ничего, ребята, все правильно вы делаете, все идет хорошо… Глядя в это спокойное лицо, Ксюша вдруг ощутила странное, не присущее случаю чувство огромного облегчения, будто рядом с Витей улеглись и приготовились сгореть в огне крематория ее недавние страхи, будто он решил забрать их с собой навсегда…Казалось, что улыбается он именно ей, радуясь ее новому выражению лица, строгому, ловко сидящему черному костюмчику, новой прическе, прямой спине, поднятому вверх подбородку. И нисколько не обижается, что не приехала, не сходила в библиотеку, не свозила в церковь, не поговорила, не посоветовалась, что ушла тогда раз и навсегда, даже не попрощалась…
«А может, я вообще такая, злая да жестокая? — спрашивала себя Ксюша. – Как мне Трифон сказал — откуда знаешь, какая ты есть… Стою и радуюсь, что никакого долга надо мной больше не висит, по совести не скребет… Ни горя не испытываю, ни жалости – ничего! А он ведь помогал мне, любил меня! Значит, злая я, точно злая…»
— Ксюх, какая ты непривычная стала… — тронула ее за плечо подошедшая Асия. – Встретила бы на улице – не узнала…
— Почему?
— Не знаю! Вроде все то же, а другая ты! Как будто и не жила с нами здесь никогда, чужая совсем… И красивая…
— Скажешь тоже! — махнула на нее рукой, чуть улыбнувшись, Ксюша. – Нашла красавицу!
— И рукой ты так не махала никогда, и не улыбалась так раньше …
— Ага! И ростом ниже была!
— Да. И правда… И ростом ниже…
Краем глаза она изредка замечала, что и мать тоже бросает на нее возмущенные и удивленно–испуганные взгляды, переминается с ноги на ногу, не решаясь подойти и по–хозяйски отдать привычное распоряжение — упал–отжался… Потому что отдать–то его, конечно, можно, да только как бы конфуза не вышло – что–то больно солдатик сам на себя стал не похож! «Ладно, смотри–смотри, и не подходи лучше, не надо… Дай спокойно с Витей попрощаться – отмучился парень, отошел от тяжкого существования–наказания. Так уж получилось, что вместе мы с ним отошли, только я – в жизнь, а он – в смерть…»
— Слушай, Трифон, как ты думаешь, я злая или добрая? — задумчиво спросила Ксюша, когда он в очередной раз упер в нее свой сосредоточенный изнутри и в то же время медово–растекшийся взгляд.
— М–м–м?..
— Как ты думаешь, злая я или добрая? — переспросила громко, четко разделяя слова, словно пытаясь вытащить его с заоблачных высот творческого удовольствия и обратить на внимание на себя – живую, не нарисованную…
— А сама ты как думаешь? – улыбнулся он ей наконец вполне осознанно. — Не просто же так спрашиваешь, какие–то мыслишки явно бродят в твоей головке?
— Вчера на похоронах была… Витя умер, я тебе про него рассказывала…
— Витя – это тот самый проповедник смирения да обретения в нем духовного счастья?
— Ну да…
— Так. И что?
— Ты знаешь, стыдно говорить, но я стояла перед его гробом и ничего, абсолютно ничего не испытывала — ни жалости, ни сожаления, ни горя… Я злая и равнодушная, да?
— Да. Ты злая и равнодушная. В меру. А еще ты добрая и отзывчивая. Тоже в меру. Как всякий, впрочем, нормальный человек. Не бывает злых и добрых, плохих и хороших – все индивидуальны! В каждом всего помаленьку примешано. Так что не зацикливайся. Или ты сама себя опять хочешь плеткой высечь?
— Нет!
— Тогда не задавай глупых вопросов!
— Ну что ты сердишься? Я же просто спросила… Мне всегда казалось, что я очень добрая… Я даже ругаться толком не научилась, сколько ни стараюсь! Мне все кажется, будто я играю в конфликт, как плохая актриса, а полностью отдать в это свои эмоции у меня не получается… Там, на потрете, я не очень зля получаюсь?
— Ну, еще не хватало, чтобы ты оказалась банальной скандалисткой! Не приведи господь! — засмеялся Трифон, медленно подходя к ней. – Ты у нас другая, Ксения Белкина, совсем другая… Хочешь посмотреть?
— А что, уже готово? – радостно спросила Ксюша, резво поднимаясь с маленького коврика, на котором сидела, поджав под себя давно затекшие ноги.
— Готово… Пойдем, посмотрим…
Он быстро обнял ее за талию, отчего моментально перехватило дыхание и тихонько дрогнуло навстречу его руке все тело каждой напряженной мышцей, каждой клеточкой, каждым нервом! Как тогда, с Иваном Ильичом…
— Ты что, Галатея моя Белкина? Волнуешься, что ли?
— Волнуюсь… — хриплым голосом ответила Ксюша, подходя вместе с ним к портрету.
Сквозь с трудом сдерживаемое, разливающееся по телу радостно — возбужденное дрожание, идущее от горячей, крепко лежащей на талии мужской руки, наплыло на нее и это незнакомое портретное лицо – то ли красивое, то ли ужасное, не поймешь… Серые распахнутые глаза смотрели открыто и прямо – ее глаза. Но – сам по себе взгляд! Разве она может смотреть так…нахально? И губы… Неужели они могут сложиться в такую вызывающую улыбку? Да она сроду так скалиться не умела…
— Это — я?!
— Ты.
— Странно…
— Что странно?
— Ты меня вот такой видишь?
— Да. Именно такой – уверенной в себе, красивой и очень сексуальной! Да, ты такая и есть, Ксения Белкина, не поняла разве? Какая ты у меня глупая Галатея — Ксения Белкина…
Может, она бы и рассмотрела себя повнимательнее, и в самом деле разглядела бы ту самую уверенность, и красоту, и сексуальность, если б не его горячая рука, сжимающая талию. Да ну его, этот портрет! Какой к черту портрет, когда дух захватило от поцелуя и нет никаких сил его прервать, и оторваться от этого мужчины тоже никаких сил нет – даже на секунду… Пусть лучше портретная Ксения посмотрит на нее и усмехнется одобрительно, словно говоря – ну наконец–то… Сколько же можно, в самом деле, заниматься всякими глупостями – вот она, твоя любовь, возьми, наслаждайся ею, потому что она здесь самая главная, она творит с тобой чудеса, а все остальное – потом, потом!
Проснувшись влажным от августовского холодного тумана утром, она счастливо, всем телом, потянулась, долго смотрела, улыбаясь, на засыпанное рыжими кудрями самое красивое в мире мужское лицо на соседней подушке. Потом тихо встала, вышла голышом на сырой балкон, вобрала в себя побольше вкусного терпкого воздуха подступающей осени, сладко вздрогнула горячим ото сна телом. Как хорошо… На работу бы не опоздать! Сейчас она сварит крепкого кофе, отнесет в постель любимому мужчине, посидит с ним еще пять — нет, десять! — минут и бегом побежит продавать людям классическую литературу… Хотя почему – побежит? Нет, она спокойно пойдет, с достоинством. Вон как те, идущие внизу по терракотовым плитам тротуара женщины. Вышагивают себе, щебечут чего–то, и не подозревают, какие счастливые… И она – счастливая! Она выгнала, выпустила наконец на свободу сидящую в ней столько времени Ксюшу Белкину…
