– Ладно, Лень. Все будет хорошо. Ты иди, уложи сам Темку, ладно? А я около Анны Альфредовны ночь посижу. Мало ли что…
Проснулась она от привидевшегося во сне кошмара. Хотя, может, это и не совсем кошмар был, просто неприятное сновидение, на явь похожее. Будто бьется к ней в окно большая черная птица, машет крыльями, скребет по стеклу коготками. Надо бы подойти, отогнать, да сил нет встать. А птица бьется упорно, и вот уже клювом острым стучит, и стекло звенит жалобно – сейчас треснет…
– Маечка, что ты… – открыв глаза, услышала она слабый тревожный голосок Анны Альфредовны. – Ты так стонала сейчас жалобно…
– Ой, я разбудила вас, да? Вот же сиделка бестолковая… Хотела ваш сон покараулить, а сама разбудила…
– Ничего, Маечка. Может, и хорошо, что разбудила. Мне как раз поговорить с тобой надо. Я ведь давно хочу поговорить, да все откладываю.
– Да, я слушаю вас, Анна Альфредовна, – с готовностью склонилась к ней Майя, – о чем вы хотели со мной поговорить?
– О Лене, Маечка. Вернее, я даже не поговорить, я попросить тебя хотела…
Прикусив губу, она замолчала, будто собираясь с мыслями. Потом, вздохнув, снова заговорила:
– Я ведь тоже мужа своего не любила, Маечка… Он меня любил, а я его нет, не любила. А когда он умер, поняла вдруг, что дороже его у меня на свете никого и не было…
– А… Почему вы решили, что я…
– Да не слепая я, Маечка. Я ж все вижу. Только ты не думай, что я обвиняю тебя в чем. Наоборот, я тебе благодарна, что ты любовь моего сына приняла. Так уж положено, видно, многим по судьбе женщинам, чтоб быть за мужскую любовь ответчицей. Ты уж так и живи, Маечка. Поверь, вовсе не плохая это судьба. И не казнись, что Темочка не Ленин сын. Пусть он об этом не знает ничего.
– А… С чего вы…
– Да знаю, знаю я все. И понимаю тебя. Мы ж с тобой из одного города, а он не такой и большой, чтоб злые сплетни мимо проходили. У Лени же не может быть своих детей, он в детстве очень тяжелую форму свинки перенес. Он и не помнит об этом. Что ж, зато через тебя ему сыночка Бог послал. Не бывает плохого без хорошего, Маечка. Так что ты зря казнишься, правда. Я тебе очень благодарна за Леню. Не пришлось ему маяться своей любовью, ты всегда с ним рядом. Спасибо тебе, Маечка.
– Ох, Анна Альфредовна… – только и смогла выдохнуть Майя, схватившись за пылающие щеки. – Вы… Вы… Я даже не знаю, какая вы…
– Я всего лишь мать, девочка. Обыкновенная любящая мать. И ты тоже такой матерью будешь. Храни вас всех Господь, живите дружно.
– Вы так говорите, будто… Мне даже страшно, Анна Альфредовна! Вы как себя чувствуете? – снова тревожно склонилась к ней Майя.
– Да нормально я себя чувствую. Сейчас снова засну. Ты иди к себе, Маечка. Ну что это за ночное дежурство, будто я умирающая старушка какая! Иди-иди, спать ложись! И помни, что я тебе сказала. Не смей казниться, слышишь? Здесь нет обмана, здесь только судьба… Все, иди, Маечка…
Она вздохнула легко, закрыла глаза и вскоре и впрямь уснула, задышала ровно. Майя поднялась из кресла, на цыпочках прошла в спальню, по пути заглянув в Темкину комнату. Мальчишка спал на боку, обхватив себя худыми руками и подтянув к животу ноги, одеяло валялось на полу рядом с кроватью. Подойдя, она накрыла его им, подоткнула со всех сторон. Темка, чуть всхлипнув во сне, перекатился на спину, повернувшись к ней лицом – хорошеньким, чистым, трогательным. До ужаса обаятельным лицом юного мальчика Харатьяна…
Анна Альфредовна умерла этой же ночью, во сне. От остановки сердца, как сухо констатировала проведенная медэкспертиза. На похороны приехали Алевтина с детьми да несколько подруг Анны Альфредовны из их города – ближайших родственников, кроме Лени, Майи, Темки и дяди Хельмута, никаких больше не нашлось. Еще несколько соседок по дому пришло, с которыми добрейшая Анна Альфредовна успела подружиться. И девчонки Майины, студентки бывшие, пришли, кто после учебы здесь остался. И нынешние ее сослуживцы. Майя плакала не переставая, заходилась в сухих рыданиях до истерики, до икоты – даже Алевтина посматривала на нее чуть встревоженно и самую малую капельку ревниво, если можно говорить о ревности в таком скорбном случае. А Леня, наоборот, весь в себе замкнулся. Будто не слышал никого, не видел и только резко вздрагивал, когда к нему кто-нибудь обращался. Смотрел сквозь очки грустно-вопросительным взглядом, не мигая, будто держал от себя на расстоянии. Потом, после похорон, когда все разошлись-разъехались, они долго еще так жили – Майя ходила с опухшими от ночных слез глазами, а Леня – весь полностью в себе, там, внутри, скрываясь за этим немигающим грустным взглядом. Меж собой они об этом почти не разговаривали, каждый свою виноватость собственным грузом на душе нес, на другого переложить не пытаясь.
Вскоре, впрочем, жизнь взяла свое, отставила эту виноватость на второй план. Нет, совсем она не ушла конечно же, просто съежилась темным клубочком и закатилась в дальний душевный уголок. У многих людей, бывает, она так и живет по уголкам всю их жизнь, очень редко о себе напоминая. Потому что ее, жизнь, с каждодневными и обыденными хлопотами – ее ж не отменишь, ею же жить надо, бежать куда-то надо, торопиться, суетиться ради детей да хлеба насущного. Утром мужа на работу проводить, сына в школу отвезти, потом обед, потом снова в школу, потом английский, потом немецкий, потом спортивная секция… А вечером такая же круговерть – ужин, уроки, муж вусмерть голодный и уставший с работы пришел… Нет, конечно, она понимала, что по большому счету это для нее не такая уж и круговерть, конечно. Круговерти больше у тех, кто при таком же раскладе наравне с мужьями еще и работать должен. Все это Майя понимала и к жизни своей никаких претензий не предъявляла. Хорошая у нее была жизнь. Одни только прогулки по любимому городу чего в ней стоили! Она эти прогулки для себя «лечебными» называла: как тоска подожмет, так руки в ноги – и вперед по знакомому, с годами сложившемуся маршруту…
Сначала, выйдя из подъезда, надо не торопясь пройти по Английской набережной, где стоит их новый дом. Потом свернуть в проезд Декабристов и идти по нему мимо Александровского парка, мимо Исаакия, в сквере надо обязательно на скамеечке посидеть, полюбоваться на купол величавого собора… Потом пройти на площадь, к Николаю Первому, потом по Синему мосту – на четную сторону набережной реки Мойки, и так дальше – до самого Зеленого моста. Потом выйти на Невский – в том месте есть замечательная кофейня «Шоколадница», там такой кофе варят – просто чудо! Заходишь, и запах в нос шибает…
Потом по людному Невскому толпа сама вынесет тебя в сторону Казанского собора. Можно, конечно, и в собор зайти, но у нее свой путь – там, во дворах, есть маленькая лютеранская церковь. Почему-то она очень полюбилась ей, эта уютная церквушка. Особенный какой-то трепет вызывала. Хотя, может, это и нехорошо, наверное? Она ж никакая не лютеранка, отродясь ею не была… Потом надо снова вернуться на Невский, пройти через канал Грибоедова и на Малой Садовой полюбоваться на Водяные часы. А потом уже – на Сенную площадь. Постоять около павильона метро, почувствовать себя на минуту бедным Родионом Раскольниковым. А что – она девушка впечатлительная, у нее хорошо получается… Аккурат на месте этого павильона раньше, во времена Достоевского, церковь стояла, перед ней он и упал на колени, раскаявшись в своем грехе. (Вот бы тоже упасть, да что бедные люди подумают?!) А потом надо медленно пройтись по Сенному мосту, ощутив под ногами старый деревянный настил – тоже привет из прошлого. А вот и знаменитый Столярный переулок, и дом Зверкова. Массивное, сохранившееся до наших дней здание, к которому Гоголь привел своего Поприщина из «Записок сумасшедшего». Так, а теперь дальше, к бывшей Малой Мещанской, где на углу стоит дом – там жил сам Федор Михайлович… Странно, что в этих переулках всегда так безлюдно. Зато часто кино снимают. То пролетки стоят у домов, то кареты старинные… А дальше – дом, где бедный юноша Родион комнату снимал. Недалеко же от себя поселил Федор Михайлович своего героя. И старуху-процентщицу тоже. А вообще, долго в этой литературной компании тоже находиться тяжеловато, между прочим. Давить начинает. Уходить пора – по набережной, мимо Никольского рынка, к Морскому собору Святого Николая Чудотворца. Там есть замечательный спуск к воде, и скамейки, и место безлюдное. Можно посидеть, отдохнуть. Если, конечно, время и силы в запасе есть, можно и до Никольского собора дойти, это уж как получится. Обычно ей и этой прогулки за глаза хватает. А обратно можно по Юсуповскому саду пройти, там очень красиво! А потом по Садовой вернуться чуть назад, к Вознесенскому проспекту, дойти до Адмиралтейства и дальше уже к себе, на Английскую набережную. Прийти домой, залечь в горячую ванну, напиться чая горячего…
