– Да, наверное, я плохая мать. Но вы бы послушали, как она мне хамит!
– Она любит вас, Соня. Просто ее любовь разбивается о стены вашего стеклянного домика, если уж следовать этим ее странным метафорам. Она-то ведь другая, не такая, как вы. И ей нужно ваше материнское общение, эмоции, уважение. Ее поведение – протест против вашего равнодушия. Неужели вы этого не поняли, Соня?
– С моей старшей дочерью почему-то таких проблем нет. Она тихая, спокойная девушка...
– Я помню вашу дочку. Вы знаете, тут не надо быть психологом: у Мишели все ее комплексы на лбу написаны. Она полностью вами подавлена, опять же вашим равнодушием, только она все еще надеется, что завтра вы ее полюбите... Я очень давно работаю с детьми, и поверьте мне, недолюбленного ребенка видно сразу. Только не надо плакать, прошу вас! Я же помочь вам хочу!
Майя, заметив, как подозрительно задрожали у Сони губы, откинула плед, села на край дивана. «А она красивая...» – вдруг отстраненно подумала Соня.
Всплеск эмоций превратил сидящего перед ней Щелкунчика в живую яркую женщину с необыкновенно красивым разрезом блестящих карих глаз. «Где-то я Сашку теперь понимаю...»
– Не обижайтесь на меня, Соня. Обещайте подумать об этом. Покопайтесь в себе, мне кажется, что вы очень хорошо это умеете делать. Получше и поглубже. Я почему-то в вас верю... Что вы на меня так смотрите?
– Майя, может, мы на ты перейдем? – неожиданно для самой себя спросила Соня.
– Давай...
Они сидели, смотрели друг на друга. Соне вдруг стало весело. Две странные женщины в странном жилище. Такие разные и такие похожие. То ли от пролитых слез, то ли от исходящей от Майи веселой искренней доброжелательности стало легче, прошла противная внутренняя дрожь, не отпускавшая ее с того самого Игорева звонка, когда вся ее устроенная годами жизнь начала рассыпаться на мелкие осколки.
– Тогда ты, может, все-таки сходишь в аптеку и в магазин? – весело предложила Майя. – Чего, зря приперлась в такую даль, что ли?
ЭЛЯ
Борщ у нее получился отменный, по всем правилам, со шкварками, тушеными овощами и чесноком, с плавающим сверху слоем свиного жира в крапинках мелко нарезанной петрушки. Такой борщ варила ее мама. Из своего детства Эля отчетливо помнила и вкус борща, и мамины пироги, и ее всегда теплые ласковые руки. И еще помнила ее голос, всегда ей что-то приговаривающий: золотая рыбонька, дитенок, бусинка, ягодка, Люлечка...
Умерла мама рано, Эля еще и в школу не ходила. Об отце своем она вообще ничего не знала: умер ли, жив ли, и кто он вообще такой... В свидетельстве о ее рождении в графе «отец» стоял аккуратненький такой стыдливый маленький прочерк. Элю забрала к себе на воспитание тетка, мамина двоюродная сестра, женщина уже немолодая, вдовая и бездетная. Растила в строгости, боясь избаловать жалостью к ее сиротству, но и любовью не обделяла, привязалась к девочке всем сердцем. «Утешение мое на старости лет», – часто говаривала тетя Тоня, гладя ее по белобрысой голове. Жили они в большом доме на берегу реки, в леспромхозовском поселке, вели хозяйство, держали огород. Проблем особых тетке Эля не доставляла, училась хорошо. После школы без труда поступила в институт в городе, пообещав после получения диплома непременно вернуться домой, чтобы «покоить теткину старость». Та и в самом деле уже с трудом справлялась с большим хозяйством, с нетерпением поджидала и ее, и своего долгожданного покоя. Хотелось ей, конечно, и внуков понянчить, но на Элино замужество особо она не надеялась. Слишком уж неброской, неказистой была ее племянница. Наверное, вся в ее горемычную сестру, Элину маму, у которой, как говаривала тетка, отродясь и кавалера-то никакого не водилось. Как она ухитрилась еще и Элю родить – одному Богу известно...
А вот с борщом она опоздала, не успела накормить Игоря. Полчаса назад забежал, обнял прямо в дверях, сказал, что его не будет два или три дня, потому как неожиданно подвернулась очень выгодная халтура – перегнать чью-то машину в другой город. Деньги им были и правда очень нужны, съемная квартира стоила безумно дорого, но три дня – это так долго! Вот едет сейчас голодный, наверное. А она так старалась, варила для него этот борщ... И в институт не надо идти, сейчас у них идут только консультации, дипломная работа у нее уже написана, так, по мелочи кое-что еще осталось. Что она здесь будет делать без него? Надо же, прошло каких-то десять дней, а у нее такое чувство, будто они уже очень давно живут вместе, будто она всегда, всю свою жизнь варила ему борщ, стирала его рубашки...
А кстати, о рубашках. Она сейчас пойдет и позвонит из автомата домой к Игорю, попросит Мишку собрать его вещи и вынести ей. Мишка же обещала... Если трубку возьмет Софья Михайловна, она не будет с ней разговаривать, конечно. Она ее боится до смерти, хотя и не виновата ни в чем. «Не виноватая я, он сам пришел!» – почему-то пришла на ум дурацкая фраза из старой комедии. Вот именно, что сам пришел... У нее в сердце скопилось к этому времени уже столько любви, что кто бы ни пришел – приняла бы за настоящее счастье. А что, разве не счастье дарить себя кому-то, отдавать всю без остатка?
Глупые красивые женщины! Вы так старательно суетитесь вокруг своей красоты, что не замечаете главного: счастье проходит мимо вас! Вы оставляете его по крупицам в беготне по магазинам за новыми яркими тряпочками, в косметических салонах, в парикмахерских, в чужих постелях ради подтверждения действенности своих женских чар... А женское счастье – штука капризная и обидчивая. Если не увидишь его целостно, разменяешь поштучно – уйдет безжалостно и имени твоего не спросит. Сколько таких – ухоженных, подстриженных, красиво одетых, вроде бы и самоутвердившихся – и глубоко несчастных...
«Вот получу диплом, и мы уедем к тетке, в наш большой дом... – мечтала Эля, пробуя уже готовый борщ. – Я пойду работать в леспромхоз, бухгалтеры и экономисты там всегда нужны, а Игорь пусть отдохнет, поживет на воле, на свежем воздухе, на парном молоке... В огороде пусть копается, сарай поправит, крышу починит. Я вечером буду приходить с работы, готовить для него вкусную еду. А потом будем пить чай с пирогами на веранде с видом на лес и речку. Хорошо...»
С этими мыслями Эля быстренько собралась, вышла на улицу, набрала номер из телефона-автомата. Ей ответил хрипловатый девчачий голосок, сообщивший, что Мишель нет, мама уехала уже давно, а дома одной страшно и что даже Лизки с тетей Надей дома нет...
– А вы, тетя, кто?
– Я? Я Эля... Мы с Мишей в одной группе учимся...
– А вы крестьянка?
Эля растерялась. Почему она крестьянка? Ну да, наверное, крестьянка. Она ж в город действительно из деревни приехала, значит – крестьянка...
– Ты ведь Маша, да? А ты не знаешь, Маша, Мишель когда придет?
– Нет, не знаю... Я ж говорю, уже давно никого дома нет! Я одна, и мне страшно! Отведите меня к папе, пожалуйста!
– А его нет, он уехал...
– Ну так я его подожду у вас! Можно? Ну пожалуйста, мне страшно одной! Я к папе хочу!
