– Это все соседка рассказала? – спросила Нора.
Она чувствовала сейчас то самое ледяное спокойствие, которое почувствовал Павел Маланин, когда узнал, что детей собираются бросить на острове в Ледовитом океане.
– Она не только по квартире была ихняя соседка, еще и в театре с ними работала. Вахтершей. Сказала, весь театр тогда перешерстили, людей посадили много, кого за дело, а кого и просто так, за компанию. Злая она была на родителей твоих, старуха эта. У самих, говорила, молоко на губах не обсохло, а туда же – чувство собственного достоинства, видишь ли! А на кой им то достоинство? Плетью обуха не перешибешь. И сами погибли, и ребенка своего погубили. А Сталин через год сам собою окочурился, без их помощи. Вот так вот, Нора. – Павел встал. – Больше рассказать мне нечего. Поеду я.
– Куда же вы поедете? – воскликнула Нора. – У вас же никого! Оставайтесь у нас. Что с того, что вы не отец? Вы – больше…
Павел посмотрел на нее, покачал головой.
– Поздно, милая, – сказал он. – Не гожусь я в дедушки, сильно меня жизнь перекорежила. Посмотрел на тебя, и ладно. Хоть что-то хорошее после меня останется. – Он пошел к двери. Нора не могла с места двинуться. У двери он обернулся, помедлил и сказал: – Я вот еще что… Не знаю, надо ли. Скажу все-таки. Соседка та знала, кто твоих родителей сдал. Дружок у них был, журналист. Молодой, она сказала, активный. Балагур такой, и имя необычное, она потому и запомнила – Сигурд Яновский. Из поляков, наверно.
– Откуда она знала, что это он? – еле шевелящимися губами спросила Нора.
– Этого не спрашивал. Сказала: точно знаю. Я тебе и передаю. Сигурд Яновский. Хочешь, забудь, а хочешь – запомни. Все, пойду. Курить хочу, аж во рту кисло.
Он вышел. Жаннетта захныкала в алькове, потом заплакала. Нора схватила ее на руки, бросилась в коридор. Но услышала только стук закрывающейся входной двери.
– Сигурд Яновский, – проговорила она, застыв посреди коридора. – Сигурд Яновский!
– Ты кого зовешь? – спросила соседка, вышедшая из туалета. – Смотри, твоя Любка пальто в рот тянет!
Соседка отняла у Жаннетты рукав пальто, висящего в коридоре на одежной вешалке. Нора стояла как громом пораженная.
– Сигурд Яновский, – повторила она, сама не зная зачем.
– Понимаешь, что со мной сделалось, когда я его сегодня здесь увидела?
Мама смотрела на Любу усталым взглядом: вымотал ее этот рассказ.
То же, что чувствовала сейчас Люба, невозможно было назвать ни усталостью, ни даже потрясением.
Ненависть это была, всепобеждающая ненависть! Она горела у нее внутри леденящим огнем. И хотя Люба не понимала, как огонь может быть леденящим, но чувствовала сейчас именно это, и не было в ее жизни чувства сильнее.
Однажды Кира Тенета рассказывала ей, что по одному социологическому опросу выяснилось: большинство российских граждан называют самым сильным своим чувством зависть.
– Нет, ну подумай, даже не любовь, а зависть! – восклицала Кирка. – Ну и как жить в такой стране, ты скажи, а?
Ничего Люба ей тогда говорить не стала, потому что и сама про себя знала то же самое.
Да, самым сильным чувством, которое она когда-либо испытывала, была именно зависть. К Сашкиной красоте и таланту. К Киркиному уму. К той уверенности в себе, с которой они родились и шли по жизни. К тому, что они – такие, и родители у них – такие, и бабушки, и дедушки, а ей, Любе, никогда такой не быть, а она всегда будет чувствовать себя человеком второго сорта, стань она даже хозяйкой огромного поместья в шварцвальдских горах, и виноградников, и виноделен, и старинного дома.
Какая там любовь могла сравниться с этой вечной ее завистью! Ни к Федору Ильичу, ни тем более к Бернхарду она не испытывала чувства равной силы и знала, что равного зависти чувства в самом деле нет на свете, все правильно говорят социологические опросы.
И только теперь выяснилось, что она ошибалась. Во всяком случае, на собственный счет. Ненависть оказалась сильнее. Ледяной ее огонь не просто обжигал, а выжигал, сжигал насмерть, и непонятно было, чем его погасить.
– Почему же ты его не нашла? – побелевшими, заледеневшими от ненависти губами проговорила Люба. – Мама, почему?!
– Ну где бы я стала его искать? – вздохнула Нора. – В дом тот на Неждановой я, конечно, сходила. Но Павел ведь мне даже квартиру не назвал. Я только потом спохватилась, когда он ушел уже. На окна не знала на какие посмотреть. И Лазаревых никто, конечно, в том доме уже не помнил. Тем более Сигурда Яновского. Я ведь даже не знала, там ли он жил. Может, за Рогожской заставой или в Марьиной Роще где-нибудь. Да и что мне было его искать, Люблюха? – устало проговорила она. – Зачем?
– Как зачем?! – воскликнула Люба. – Чтобы… чтобы…
Она с трудом заставила себя замолчать. Даже за плечи себя обхватить руками пришлось. Нет смысла объяснять маме то, чего она не в состоянии понять, почувствовать.
– Ведь у нас совсем другая жизнь могла быть, если бы не этот… Сигурд Яновский. – Люба еле выговорила его имя. – И у тебя, и у меня. Ведь я совсем другая была бы, – выдохнула она. – Другая, всем равная!
– Все я понимаю, дочка, – сказала мама. – Но ничего уже не изменишь. Да и зачем менять? Моя жизнь счастливо сложилась. А твоя тем более.
«Счастливо! – подумала Люба. – Всю жизнь – как мышь за веником! Ни мужа ей не надо было, ничего. Одна мечта – чтобы хуже не было!»
Но, конечно, ничего этого она маме говорить не стала. Как пенять человеку на то, что он не бесстрашный Илья Муромец и не пламенный Колумб какой-нибудь? После той собаки на ледяном острове… К маме Люба чувствовала лишь пронзительную жалость.
Но вот к Сигурду Яновскому… По отношению к нему жалела она только об одном: что не может сию минуту задушить его собственными руками. Или сжечь. Или…
– Пойдем, мама, – сказала Люба. – Хорошо, что хоть сейчас ты мне все это рассказала.
– Я не хотела тебя… Жизнь твою не хотела корежить, Люблюха, потому и не рассказывала, – сказала мама. – Ты же не в меня у меня вышла. Отец твой неистовость свою казацкую тебе передал – я и боялась.
– А чего бояться? – пожала плечами Люба. Про отца-казака мама ей давно уже рассказала, и этот рассказ не вызвал у нее ничего, кроме брезгливого недоумения: бывают же такие козлы! – Что бы я изменила?
– Вот именно. Ничего бы не изменила. А если знала бы, что совсем по-другому могла твоя жизнь сложиться, то как тебя бы это мучило, представляешь? Хотя на самом-то деле – ну что значит «могла бы»? Это ведь уже не ты была бы.
– Ладно, мам, хватит философствовать, – улыбнулась Люба. – Пошли спать.
Но ненависть ее не стала меньше от улыбки. И когда шла она вслед за мамой к крыльцу, под полыхающими в небе осенними звездами, то ледянящий огонь ненависти пылал у нее внутри с прежней силой.
