– Я его помню, – с трудом выговорила Нора. – Сарафанчик этот – помню. И блузку с кружевами. Я ее носила, носила… Она на мне разлезлась, но я ее на тряпки не давала пустить. Тетя Валя меня отлупила даже.
– Да, Валюха не сахар, – кивнул Павел Маланин. – Но что мне было делать? Другой родни у меня не было. Царство ей Небесное. Я тебя сейчас через Каменку нашел, – пояснил он. – Туда приехал, а мне говорят: в Москву выбыла. И адрес дали.
Свой московский адрес Нора указала, когда посылала в Каменку заявление на выписку. Ее не выписали бы в никуда, где-то же обязана она состоять на государственном учете.
– Тетя Валя меня вырастила все же, – сказала она.
– Знал, что на улицу не выкинет, – кивнул Павел. – Хотя, конечно, добра от нее ждать не приходилось, да и…
– Как я к вам попала? – перебила его Нора.
– Да как – само как-то вышло. Стою, дети на меня так смотрят… Как те собаки. Близко не подходят. А ты подошла. Перепуганная ты была очень, а я все-таки взрослый человек, хоть и незнакомый. Можно, закурю? – спросил он. И тут же вспомнил: – Да, ребенок… Потерплю, ладно. На всех одежда рваная была, а на тебе целая, только вымазанная, конечно. И сама ты чумазая была, волосы спутались. Я тогда, помню, подумал: как будто девочка в парк культуры с мамой пошла и потерялась. Такой у тебя был вид. Как тебя, спрашиваю, зовут? Ты отвечаешь: Нора. Я такого имени ни разу не слышал. А фамилия, спрашиваю? И тут мне кто-то сзади отвечает: «Фамилия ее – Лазарева». Я аж подпрыгнул. Поворачиваюсь – военный. В каком звании, теперь уже не помню. Погоны голубые – НКВД. Во, думаю, сходил в увольнение! С ними встречаться кому ж охота? Что такое, спрашивает, товарищ матрос, почему девочкой интересуетесь? Ну, я заблажил: не интересуюсь, мол, сама она, в руку вон, видите, как вцепилась. Страшно мне стало, чуть зубы не стучат. Остров этот пустой, энкавэдэшник глазами меня сверлит, собака еще вдобавок подошла, в холке выше волка… И ты за палец меня держишь, ручка у тебя дрожит. А собака рядом с тобой зубы выскаливает.
– Я с детства собак боялась, – сказала Нора. – Не понимала почему. Ничего они мне плохого не сделали.
– Еще бы не бояться! – хмыкнул Павел. – Тебя ж та псина чуть не загрызла. Ну, энкавэдэшник вроде как смягчился, папироску мне предложил. Сели, закурили. Дети в стороне стоят, ты рядом. У меня их здесь, он говорит, целый список. Дети врагов народа. Везли их на Колыму, да не довезли – не то перепутали чего-то, не то думали, что по дороге перемрут. А они вот, видишь, живучие оказались. А куда их девать, не определено. И довольствия на них нет, один списочный состав. Что мне прикажешь с ними делать? Высадили тут до особого распоряжения. Майор мне на ухо шепнул, что через два дня катер за мной пришлет. Вот так, значит, этот, с холодными руками, рассказывает. Или что там у них, у чекистов, холодное? – усмехнулся Павел. – Рассказывает, как он тут мается. Я, конечно, то киваю, то плечами пожимаю сочувственно. А у самого мороз по коже. Спокойно так он все это говорит. Куда, мол, детей вражьих девать? Как про стеклотару нестандартную. Придется, говорит, здесь оставить, на острове.
– Как на острове?! – Нора почувствовала, что у нее у самой идет по коже даже не мороз, а ледяной ветер.
– Да вот так и говорит. Родители у них, говорит, расстреляны, а по ним в делопроизводстве ошибка вышла, и девать их теперь некуда. – Голос у Павла стал таким, словно тот разговор происходил только что. – Здесь, говорит, их оставим, – повторил он. – На зиму. В сарафанчике этом голубом. С собаками. Этого всего он уже не говорит – само собой понятно. И тут я, знаешь, успокоился. Потому что это ведь уже что-то запредельное. Чего ж дрожать, когда такое?.. Ну и спокойно так я его спрашиваю: эту, говорите, Нора Лазарева зовут? Он списочек свой поганый из кармана достает, сверяется. Да, говорит, Нора Лазарева, тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения, проживала в Москве по адресу Брюсов переулок, дом пять.
– Это рядом здесь, – сказала Нора. – Там церковь, на улице Неждановой. В ней Сашеньку крестили, и Жаннетту мою тоже. Ее Любой крестили.
– Ну все, говорю, товарищу этому, как там его, не помню, – не слушая ее, продолжил Павел. – Мне на судно пора, шлюпка ждет. Тут он ко мне интерес, конечно, теряет. Поболтал со скуки, а так – чего ему с меня? Ничего. Поворачивается и идет к детям этим, которые кучкой в отдалении стоят. Орет на них что-то, это я смутно помню уже. Хотя вообще-то у меня голова тогда как часы заработала. Я тебя на руки беру, тихонько так встряхиваю – молчи, мол, – и иду себе к берегу, к шлюпке. Сначала иду, потом бегу. И не вижу, что собака эта, волчиха поганая, за мной идет. Потом тоже бежит. Потом как кинется на тебя – отнять хотела, вот как! Не хотела свое отдавать. Хорошо, что молча кинулась, без лая. Это, наверное, дикая стая на острове жила. Я уже потом проанализировал. А тогда понимаю, что ты через секунду криком зайдешься. Ребенок же, а тут собака кидается. Я тогда рот тебе одной рукой зажал, а другой рукой от псины отбиваюсь. И к берегу бегу. Тут уже мне навстречу ребята – что такое, как ты? Собака отстала. Успела тебя цапнуть, однако же.
– За плечо, – сказала Нора. – Шрам есть.
– На судне перевязали, – кивнул Павел. – Я тогда ребятам шепотом так кричу: давайте ее в шлюпку, потом объясню! Ну, они понятливые, война-то недавно только кончилась, с фронта все, хоть и грузовое судно. В шлюпку тебя бросили, бушлатом накрыли. Ты вся трясешься, но молчишь. Ни звука. Перепугалась, видно, насмерть. А кто бы не перепугался? На судне потом, конечно, скандал. Но капитан у нас был хороший, понимающий такой. Я ему все рассказал, что видел-слышал, он сначала: не может такого быть! Чтобы детей… А потом посмурнел так и говорит: да нет – может… Может! И приказ отдал, чтобы мне на тебя бушлат выдали и на довольствие пищевое чтобы поставили тебя. А когда в Мурманск пришли, я отпуск взял краткосрочный. Не мог я в детдом тебя сдать. Что б с тобой там сделали? С врагом народа… Но не на судне же тебя было держать. Ну и отвез к Валентине. И ей велел, чтоб в детдом не сдавала. Она Бога не признавала, да я и сам его не признаю, но страх божий у нее был. Пообещала, что не сдаст.
– Что же вы не приезжали никогда? – проговорила Нора. – Я ведь думала, вы мой отец. Бросили меня, думала.
– Да я не то что совсем бросил, – с некоторым смущением сказал Павел. – Думал, женюсь – заберу тебя. Была у меня там одна в Мурманске. Приезжаю – а она с другим загуляла. Ну, вмазал ему слегка, слово за слово, тут нож… А на зону ведь только попасть легко, а выйти ой как трудно. Так и пошла жизнь по кривой дорожке. Был человек – и нет человека. Но тебя я помнил, – сказал он. – Однажды, как в очередной раз вышел, в Москве проездом был, так даже по адресу этому сходил – улица Неждановой, дом пять. Но Лазаревы там уже не проживали.
– Давно это было? – спросила Нора.
– Лет пятнадцать назад. Я и квартиру нашел, где они жили, – коммуналка была, и соседку ихнюю повидал. А, вот что! – Павел оживился. – Может, тебе интересно будет. Соседка та, старуха, кое-чего мне про твоих родственников порассказала. Дед твой в библиотеке работал. Большая шишка был, главный хранитель или что-то такое. Поточнее не запомнил, прости. Жена его, бабка твоя, как положено, дома сидела, гостей принимала. В войну их обоих арестовали как английских шпионов. И расстреляли, видимо: никаких с тех пор от них вестей не было. А дочку их, мамку твою, – ту уже после войны. Ее, соседка сказала, не просто так, а за дело: она артистка была, а муж ее писатель, который для театра истории пишет, забыл, как называется. Так они организацию сделали, листовки против Сталина распространяли.
