Но ни удивления, ни тем более ошеломления Нора не чувствовала, а чувствовала внутри себя лишь простоту и ясность. А почему? Она не знала.
– Садитесь, Нора, – пригласила Ольга. – Несу пирог.
Запах свежей выпечки разносился по квартире. Ольга накрыла стол светло-желтой накрахмаленной скатертью с кружевами, потом, Норе показалось, одним движением расставила на этой скатерти тарелки с тонким, похожим на буквы узором, разложила ложки, вилки, ножи, салфетки и ушла за пирогом.
Она проделала все это так легко и быстро, словно пить чай на такой скатерти и с такой посудой принято было в этом доме каждый день. А может, и было это принято? Норе, во всяком случае, показалось именно так.
– Вот и пирог, и бульон.
Ольга появилась в дверях комнаты с большим подносом, на котором стояли огромные дымящиеся чашки и накрытое салфеткой блюдо.
– Я думала, мы просто чай будем пить, – смутилась Нора.
– Ну уж! Успеется чай. Вы из такой дали ехали и думаете, вас в Москве не накормят? – улыбнулась Ольга. – Бульон из настоящей курицы. Алькина свекровь из деревни прислала. Уверяет, что вчера эта птичка еще по травке бегала.
Бульон был такого золотого цвета, от него шел такой густой и аппетитный запах, что у Норы, которая доела свои скудные дорожные припасы еще в поезде, должны были бы слюнки потечь. Но вместо бодрого аппетита она почувствовала совсем другое…
Туман, в котором она так странно плавала весь сегодняшний день, вдруг сгустился у нее перед глазами, в голову, словно разреженный воздух, вошел – и комната закружилась перед нею, закружилась вокруг стола, вокруг блюда с пирогом, вокруг Ольгиного встревоженного лица.
Что это значит, Нора понять не успела. Она почувствовала, что сползает со стула, стекает с него, как вода, – и больше уже не чувствовала ничего.
Глава 17
– Кирилл Георгиевич никогда не ошибается. Раз сказал, что есть улучшение, значит, есть.
– Мама, ну это анекдот прямо! Доктор сказал, в морг, значит, в морг. Ты посмотри на нее только! Какое улучшение? Лицо как у мертвой.
– Алька, не говори глупостей. Она вполне живая. А лицо у нее просто утонченное. Не девочка, а камея, даже удивительно.
Нора открыла глаза. Две женщины стояли над нею, их лица были похожи на небесные светила. На солнце и луну, может?
– Ой, глаза открыла! – воскликнула та, у которой лицо было молодое и солнечное.
– Нора, вам лучше? – спросила вторая.
У нее лицо было хоть и постарше, но красивое, как раз будто светлая луна.
«Вы кто?» – хотела спросить Нора.
Но ничего у нее не получилось: губы не двигались. Она смогла только повести глазами – вверх, потом по сторонам. Сверху был потолок – разводы от водяных потеков, а по краю лепной узор, как в царском дворце, который Нора в кино видела. По сторонам – сплошь книжные шкафы, и между ними пианино. Ага, еще письменный стол, широкий и длинный, стоял у окна. За окном видны были окна и балконы городского дома. Понять, где она находится, Нора не могла.
– Принеси морс, Алиция, – распорядилась женщина постарше. – У нее губы пересохли.
Морс был кисленький – клюквенный, Нора сразу поняла. Она глотала его, чуть не захлебываясь, так сильно пить хотелось. А женщину, которая держит стакан у ее губ, Ольгой зовут; Нора вспомнила. Оставалось вспомнить, как она сюда попала. И еще: сюда – это куда?
– Надо у Ангелины Константиновны кисловодскую кружку попросить, – сказала Ольга. – Знаешь, с носиком, поильник? Сходи, Алька. Видишь, ей из стакана трудно пить – захлебывается.
– Мне… нетрудно… – проговорила Нора. – Спасибо…
Да, губы наконец сложились так, чтобы произнести что-то внятное.
– Вежливая какая, – сказала Ольга. – Просто феномен.
– А что такого? – Молодая женщина, беременная и очень красивая, пожала плечами. – Почему вежливая – это феномен?
– Потому что у нее в паспорте лежит справка, и по этой справке она уборщица из сибирской деревни. Ну и сравни ее с нашей недоброй памяти Мотей.
– Наша Мотя была из смоленской деревни! – засмеялась молодая. – Может быть, дело только в этом.
Теперь Нора вспомнила и ее имя – Алиция.
Она в квартире музыканта Иваровского. Приехала, чтобы отдать ему благодарственное письмо. И еще зачем-то она в Москву приехала… Но это почему-то не вспоминается.
– Нора, вам надо поесть, – сказала Ольга. – У вас сильнейший упадок сил. Организм просто сложился, как карточный домик. При беременности нельзя доводить себя до такого состояния.
Да!.. Беременность. Вот о чем она никак не могла вспомнить. Видно, организм ее, который Ольга назвала карточным домиком, охранял себя от таких мыслей. Только вот откуда Ольга-то про ее беременность знает? Ведь ничего еще не заметно.
Нора опустила глаза, чтобы увидеть свой живот. Но увидела только одеяло в белом пододеяльнике, под которым очертания ее тела едва угадывались. Никакого живота не было видно точно, не то что у Алиции.
– Вы простите… – сказала она и попробовала сесть. – Я сейчас пойду. Спасибо, что помогли.
Сесть не удалось. Нора чуть не заплакала от своего бессилия.
– Куда же вы, интересно, пойдете, да еще прямо сейчас? – спросила Ольга.
– Мне в Перхушково, в интернат. Там переночевать… У меня билет на послезавтра. – Все это Нора вспоминала одновременно с тем, как произносила вслух. – Да, я послезавтра обратно в Каменку уеду.
– Ты от какого дня считаешь послезавтра? – усмехнулась Ольга. – У тебя билет на вчера был. Так что лежи, пожалуйста, и приходи в разум. Через полчаса врач придет, посмотрит тебя, тогда и будем с твоим отъездом разбираться.
Это известие Нору словно обухом по голове ударило. Как это – послезавтра было вчера?! Она, получается, уже три дня здесь лежит или даже четыре? Да что же это с ней, господи?!
Удивление стало растерянностью, а потом и подавленностью, и все это не исчезло, когда пришел врач и стал Нору осматривать и ощупывать.
У врача Кирилла Георгиевича не только пальцы, но и профиль был тонкий, причудливый. Нора видела такой профиль у верблюда в учебнике географии. Кирилл Георгиевич сидел за столом на фоне окна, на фоне прозрачного летнего города и писал рецепт, не глядя на Нору. Закончив с рецептом, он подошел к кожаному дивану, на котором она лежала в сверкающе-белой постели. От него веяло такой надежностью, что даже ее подавленность словно бы уменьшилась.
– Поберегите себя, барышня, – сказал он. – И ребенка своего тоже. Никаких волнений, даже приятных. Организм у вас на редкость мимозный, для него это губительно. Будете принимать препараты железа и рыбий жир. Не беспокойтесь, все наладится.
Он коротко пожал ее руку, безвольно лежащую поверх одеяла. Пальцы у него были прохладные.
