Нора стояла на пороге, смотрела на чистую луну, и душа ее была охвачена не счастьем, но покоем.
Глава 14
На каком сроке округляется живот и беременность становится заметной, Нора не знала. И спросить было не у кого. Она пыталась вспомнить, как это бывало у тех женщин, которые родили недавно, на ее памяти, но высчитать помесячно все же не могла. Ну, вроде Танька Замахаева родила где-то через полгода после того, как вся Каменка заметила ее живот и принялась судачить, от кого она его нагуляла. Или не через полгода, а через семь месяцев? Или даже через восемь? Но тогда, получается, и ее, Норин, живот скоро уже станет заметен? Ведь уже июнь, и с того вечера у реки прошло почти два месяца.
Она по-прежнему чувствовала себя плохо: и голова кружилась по-прежнему, и тошнило. Но что-то переменилось в ней в ту ночь, когда она при свете свечи и луны читала про кавалера де Грие. И эта перемена была так значительна, что затмевала собою даже беременность. Беременность Нора почему-то никак не могла осознать, она не существовала для нее как что-то явственное, непреложное. А перемена, произошедшая в ее душе, была вот именно явственна и непреложна.
Нора поняла, что нет на свете такого человека, которого она допустила бы в свою жизнь. Все, кого она знала, могли бы только сапогами топтаться на том маленьком пространстве, которое она считала своим и одно лишь прикосновение к которому было для нее болезненным. А значит, и нечего им в ее жизни делать. Никому!
Но что бы она про себя ни думала, а со стороны ее жизнь выглядела точно такой же, как и всегда. Да и что могло измениться? Что-то есть и где-то жить по-прежнему надо, а значит, точно так же, как и раньше, надо ходить на работу, чтобы не выгнали из школы и из флигеля.
Единственная новизна, которую Нора попыталась внести в свою жизнь, состояла в том, что она набрала в библиотеке разных книжек – наугад. Но ни одна из них не захватила ее чувств, а само по себе чтение ее не увлекало, и она его забросила. Про книжку же о кавалере де Грие сказала в библиотеке, что утеряла, и, заплатив тройную цену, оставила «Манон Леско» себе и время от времени перечитывала то одну, то другую страницу.
Занятия в школе закончились, выпускной вечер тоже отпраздновали. Петр Васильевич Туроверов пришел на вечер уже с женой, крепкой, бойкой и приветливой женщиной лет на десять постарше Норы. Звали ее Катериной Николаевной, она быстро со всеми перезнакомилась и даже, кажется, сдружилась – беседовала про то, как налаживает житье в квартире, выделенной мужу, как готовит к школе своих мальчишек-близнецов, как думает устроиться в правление колхоза счетоводом.
Ну да Нора особо к ее разговорам не прислушивалась и к ней не приглядывалась.
Она и сама удивлялась равнодушию, которое вызывал у нее теперь Петр Васильевич. Он как-то враз сделался для нее совсем другим человеком. Ей даже не верилось, что все, что у нее с ним было, было именно с ним.
Наверное, и он чувствовал что-то подобное. Во всяком случае, не только не пытался больше поговорить с Норой, но при случайных встречах в школе даже не смотрел в ее сторону.
А может, ничего он и не чувствовал – просто решил, что раз она не предъявляет ему никаких претензий, значит, последовала его совету и сходила к бабке или к врачу.
Тошнота у нее прошла, и беременность теперь была совершенно неощутима. Нора о ней и не думала – ходила на работу, как всегда и как все.
Вместе со всеми пришла она и на последнее в учебном году собрание коллектива. Директрису Наталью Платоновну назначили к ним в Каменскую школу недавно; она перевелась откуда-то из Поволжья. Оказалась она деятельной, общественно активной, всех стремилась сплотить и воодушевить.
На собрании Наталья Платоновна отчитывалась о проделанной работе. Нора слушала вполуха. Потихоньку работало радио – оно всегда было включено в учительской. Передавали концерт классической музыки, и, сопровождая привычные слова, музыка не мешала им, а, наоборот, создавала какой-то другой, с обыденными этими словами никак не связанный смысл.
Директриса закончила говорить, и музыка закончилась. Все собрались уже расходиться, но Наталья Платоновна неожиданно предложила:
– Товарищи, давайте послушаем лекцию о музыке!
– О какой музыке? – удивленно переспросила Ольга Даниловна, математичка.
– Которую только что передавали. Музыка Баха, слышали? Это был абонемент Московской консерватории, а там после каждого исполнения лектор выступает. Чтобы во всех уголках нашей страны люди могли получать знания.
Нора вспомнила, как слушали они вот так же, в учительской, «Пиковую даму» Чайковского. И как потом она узнала арию из этой оперы, когда пел ее Петр Васильевич… Сейчас это вспомнилось с тем же странным спокойствием, которым наполнено было все, связанное с ним; ничто в сердце не дрогнуло.
Наталья Платоновна сделала звук погромче.
– Сама бобылка, спешить ей некуда, и людей домой не отпускает, – проворчала у Норы над ухом Надежда Степановна, которая учила младшеклассников. – Дел других нету, как байки эти слушать!
Но осталась слушать и она: что поделаешь, раз начальство велит?
– Бах начал эту мелодию в миноре, а закончил в мажоре, – прозвучало из радиоприемника. – Почему? Это известно физикам: для того чтобы получился звук вообще, в физическом смысле этого слова, должно быть такое соединение колебаний, которое присуще именно мажорной тональности. Мажор – это естественная музыка космоса. И Бах слышал ее, шел к ней и нас к ней привел.
Голос у лектора был молодой, но то, что чувствовалось в нем, показалось Норе более значительным, чем могущее принадлежать молодости. Может, дело было не в голосе, не в тоне, а в смысле слов этого человека? Да нет, смысл-то как раз не должен был Норе быть понятен, она ведь никогда не понимала того, что слишком далеко выходило за пределы ее собственного опыта.
Но нет! Это раньше она ничего такого не понимала, а теперь какой-то новый, совсем новый смысл вдруг забрезжил для нее в словах этого незнакомого лектора с глуховатым голосом. Она вспомнила, как нежно и чисто сияла полная луна – над школьным двором, над спящей землей, над ее, Нориным, одиночеством. И как она поняла вдруг, что бывает где-то совсем другая жизнь, такая же чистая и тонкая, как лунный абрис.
– Но откуда же в таком случае берется в мире печаль минора? – спросил лектор.
Норе показалось, что он спрашивает об этом не столько слушателей, сколько самого себя. Его мысль, его чувство – все это рождалось прямо сейчас, когда он вот так вот негромко разговаривал с людьми, которые слушали его на огромных притихших пространствах земли.
– Это наша с вами печаль, – ответил его глуховатый голос. – Мы с вами привносим ее в мир, и так же невозможно представить мир без нее, как невозможно представить его без человека.
И это было так ясно, так много это говорило сердцу! Именно сердцу – умной Нора никогда себя не считала. Но сейчас она не думала ни о своем уме, ни вообще о себе – она просто слушала и понимала смысл каждого слова.
